После его ухода я осторожно снял ружье, проверил его заряд и потом отвел коней глубже в кусты, чтобы случайный взгляд из фанзы не заметил их.
Сухожилов не возвращался минут 20–30, и я уже начал тревожиться, тем более, что, как мне показалось, в фанзе шум усилился, и я уже различал несколько спорящих голосов и стук о что-то твердое и полое. Иногда мне казалось, что там кого-то бьют по голове. Но вот послышались шаги. Я насторожился.
— Алексеич, где ты? — уловил я тихий голос моего приятеля.
— Здесь!
— Куда же пропал-то?
— Да тут, около тебя, в кустах, — так же тихо откликнулся я.
— Вот это хорошо, ей-ей хорошо! Молодец ты, что коней сразу припрятал, — похвалил он меня и затем, обратившись к кому-то, проговорил:
— Вишь, Ха-Ли-Чан, мой капитана спи мал-мало будет, и конь надо лечить…
Китаец вылез из кустов и, подойдя ко мне с Сухожиловым, предостерегающе прошептал:
— Моя фанза хунхуз, охотник, кости играть, моя мал-мало другой изба есть, рядом изба, один крыша изба. Твоя там широко хорошо сипи. Трогай твоя хунхуз не будет. Хунхуз гостя Ха-Ли-Чана не трогай…
— Ладно, ладно, а мы тебе заплатим, не беспокойся, только коней куда бы припрятать? — обрадовался я, слезая со своего чалого.
— Зачем твоя плати? Моя деньга не надо. Моя Сухожило друг, наша деньга не бери, — вдруг обиделся он, принимая от меня коней и направляясь с ними к маленькому сараю, выстроенному в стороне от фанзы.
Расседлав коней, смазав рану больного коня медвежьим салом и задав им бобовых жмыхов, оказавшихся каким-то образом у Ха-Ли-Чана, мы прошли за ним в чистую половину его фанзы, которую он почему-то звал «другой изба». И эта его «другой изба» была отделена тонкой перегородкой от второй большой и грязной половины, из которой доносились голоса китайцев.
Усадив нас на кане (нары, подогреваемые снизу дымоходом), Ха-Ли-Чан сварил нам жиденького, но душистого чая и угостил пампушками. Расставив все это на том же кане, на котором мы сидели, Ха-Ли-Чан исчез за перегородкой.
Сухожилов, не спеша, выпил три небольших чашечки, проглотил одну пампушку и, положив под бок винтовку, прижался носом к перегородке, где было несколько щелей. Я тоже выпил чай, но, заметив, что пампушки произвели на моего приятеля не особенно хорошее впечатление, вытащил из своих сум сухари и с аппетитом стал их грызть.
Однако поведение Сухожилова меня так заинтересовало, что, насытившись, я тоже подошел к перегородке и последовал его примеру.
Там, в просторной комнате, закоптелой и грязной и освещенной несколькими сальниками, сидело на широченном кане человек восемнадцать полуголых и оборванных китайцев. Перед четырьмя средними лежал красный платок с нарисованными на нем знаками, на который бросались кости с очками. Вместо денег китайцы расплачивались маленькими палочками, с выжженными на них значками.
