В сенях в третий раз что-то загрохотало, споткнулось, стукнулось о дверь, чертыхнулось, и в комнату снова влетел улан.
- Владек! - завопил он. - Граф смертельно обижен твоим невниманием к его невесте и хочет уезжать...
- Боже! Что за несчастье! - простонал помещик. - Пишите, пан Гиршгольд, купчую, я сейчас вернусь...
Он убежал. Приезжий достал из дорожной сумки чернильницу и перо, из кармана - вчетверо сложенный листок бумаги и при свете стеариновой свечи, под звуки музыки, шарканье ног и выкрики распорядителя танцев написал несколько строк. Потом снова погрузился в свою обычную задумчивость.
Через четверть часа мазурка затихла, а вслед за тем в комнату вернулся усталый, но сияющий шляхтич.
- Готово? - спросил он весело.
- Готово.
Помещик прочел и подписал, прибавив с улыбкой:
- Чего стоит такая купчая?
- Для суда - ничего не стоит, а для вашего тестя она имеет значение. Ну, а у него есть деньги, - ответил Гиршгольд.
Он подул на подпись, неторопливо сложил бумагу и в заключение спросил с оттенком легкой иронии:
- Что же, граф уже не сердится?
- Мне удалось его успокоить, - с довольным видом ответил помещик.
- В этом году его ждут большие неприятности от кредиторов, пробормотал приезжий. - Ну, я прощаюсь, желаю хорошо повеселиться.
Он подал помещику руку, и тот поспешно вернулся в бальный зал.
Гиршгольд не спеша стал надевать шубу. В ту же минуту, точно из-под земли, вырос Матеуш.
- Изволили купить у нас имение? - угодливо спросил он, помогая приезжему одеться.
- А что тут такого?.. Не первое и не последнее, - ответил приезжий. Затем достал бумажник и протянул лакею три рубля.
- Прикажете подавать? - спросил тот, сгибаясь в три погибели.
- Не нужно, - ответил Гиршгольд. - Моя карета осталась в Варшаве, а сюда я приехал в такой дрянной колымаге, что неловко ее показывать.
С этими словами он вышел за ворота пешком в сопровождении почтительно семенившего за ним лакея.
В зале затевали в тридцать пар кадриль, затянувшуюся до ужина. После ужина снова танцевали польку, потом вальс, мазурку - и так без конца. На востоке забрезжил бледный рассвет, в хатах затопили печи, во дворах заскрипели журавли колодцев, на гумнах застучали цепы, а в господском доме все еще продолжался бал.
С восходом зимнего солнца Слимак встал, накинул на плечи зипун и, шепча молитву, потащился во двор. Выйдя за ворота, он то посматривал на небо, точно вопрошая его взглядом, какая будет погода, то, насторожив ухо, оборачивался в сторону имения, откуда доносились собачий лай и обрывки мелодий. Затем, продолжая прислушиваться, вышел на дорогу и машинально направился к затянутой льдом реке; губы его шептали молитвы, но голова была занята другим: Слимак размышлял о том, как это господа могут так долго веселиться.
