Итак, что же, господа, у нас с вами мертвецы. Милые, милые люди… Ой, как же трудно «людям» умирается. Как же неспокойно, а чаще — вяло и пресыщенно достигают этого они. Вот Юрик Заковырка, к слову сказать, умер в ванной, пытаясь искупать собачку свою Люсю. Люся, опять же к слову сказать, жива, а что же Юрик? А Юрик умер с намыленными руками, и мыло отмылось позже того.
Все это свежо, свежо. Был у нас с Юриком в жизни один идеал — Буратино. Большой деревянный мальчик. Он помнил всегда о нас, и мы помнили, как он уходил по залитой солнцем дороге в страну счастья за руку с папой своим несчастным. Далее в кадре — Артемон, Арлекино и Мальвина. Справа подсолнухи, и в целом все напоминает хорошо знакомые нам с Юриком места под Бердичевом, где в прошлой жизни у Юрика был свой пулеметный завод…
Ойе, ох! Я помню, мы с Юриком сшили все-таки Буратино штанишки и новый колпак. Куртку Юрик отдал свою. Сшили и радовались. Если зайдет вдруг Буратино в нашу провинцию, будет ему ужо подменка, и не стыдно будет парню в школу ходить, и вообще красота какая.
А еще любили мы с Юриком подумать о том, что, например, там, в этой стране счастья, вообще есть. Ну, там, насчет социальных институтов, искусств и прочего разного. И ссорились крепко, но чтоб драться — это никогда, ибо любили мы друг друга как братья, и все что ни есть христиане в городе нам завидовали страшно, и только святой Антоний нам не завидовал. Но и то потому, что не завидовал никому вообще.
* * *
Весною так славно и слякотно в нашем бестолковом городишке, что дух, ей-богу, захватывает. Грачи, вороны, синицы всякие, все городское зверье радуется, даже кажется — сволочей поменьше становится. Праздник, и все тут! Мы с Юриком ходили по городу день и ночь. Грязные, счастливые, пили в кулинарии литрами кофе, и тут же, конечно, мыслей и образов, шуток и прибауток несть числа. Остроумия нам тогда было не занимать, а вино тогда было дешевое-дешевое, дешевое-дешевое, а у прудов — лавочки, а сигареты купили, а погода отличная, а на хрен нам еще что! Все.
Потом, когда Юрик Заковырка умер, я ему сказал (ну прикиньте: грязь, могилка, холодно — страсть! У меня течет из носа, в голове — средние века Жака ле Гоффа, и хочется орать громко, без слез, но так, чтоб сильно, чтоб разбежались все напрочь к ядрене фене, все напрочь чтобы быстро бежали, быстро и долго, чтобы упасть еще в грязь и тоже орать в грязь, и в Бога, и в Жака ле Гоффа, и в Марию Французскую, и в Беду Достопочтенного… Сволочи все…) — так вот, я ему и сказал:
