Федор горько усмехнулся, выпил прямо из горлышка и, закусив в задумчивости травинку, кажется, совершенно забыл обо мне.
Я, взбудораженный таким поворотом дел, медленно встал на ноги и, держась за дерево, глянул в лицо Менелаю, торговцу из города, царю спартанскому, и подумал о чем-то важном и недоступном мне в предельной своей ясности.
— А потом? — тихо спросил я у Федора в надежде поймать на исторической неточности.
Федор вскинул на меня свои больные глаза и, криво улыбаясь, сказал:
— Конь, понимаешь… Коня такого бо-ольшого срубили. — Он попытался показать — какого. — И все.
Разрубив рукою воздух, Федор вздохнул и жалобно прибавил:
— Народу-то положили, эх!
Я пораженно повторил:
— Эх!..
И тихой скороговоркой сказал так:
— Видишь ли, Федор, в чем дело: у меня тоже есть своя история, припоминая которую, трудно мне не плакать в лучах заходящего светила. — Я остановился и, невольно приблизившись к самому уху торговца рыбой, сказал: — Из Назарета я, Федор.
Но Федор, видимо, не поверил так сразу и, хитро прищурив глаз, спросил:
— Из Назарета может ли быть что доброе?
Я снисходительно кивнул и продолжил:
— А ты — Федор, торговец рыбой.
Федор застыл в безумном молчании и, уставившись на бешено тлеющую в моих пальцах сигарету, испуганно выдохнул:
— И под смоковницей был я?
— Да, — ласково сказал я, — и под смоковницей тоже был ты.
Федор запустил пальцы в густые и жесткие свои волосы и застыл в лучах заходящего светила.
— И Иосиф? — спросил Федор.
— И Иосиф, — подтвердил я победно.
— Да, — задумчиво сказал Федор, — я всегда был очень красив.
Волосы у него стояли дыбом, и я тоже восторженно и слезно, глядя в глаза заходящему солнцу, чувствовал великое и страшное время единения с миром.
Торговец рыбой спал у ног моих, блаженно выводя изумительные трели огромным носом в бесчисленных рытвинах, с дерев спадала красно-рыжая шелуха, и потом дорога так сладко и медленно стелилась под ноги мне, когда шел я, пьяненький, домой, чуть покачиваясь на тонких и слабых ногах.
Айе, Джакомбо!
Интересуют ли вас мертвецы? Ойе, ох. Мертвецы, что почили осенью. В туманах холодных и тихих. Ойе, ох! Так говорила бабушка Ванда Юрику Заковырке, умершему в свой день ангела и мечтавшему бросить пить. Мы писали тогда пьесу, одну на двоих, и ночью играли в футбол, а стадион был старше Колизея и по нему ходили коровы.
Нынче мне скажут: «Ой ли!» Или даже скажут: «Ойе-хм!» Или ничего не скажут, лаская молчанием слух. Но я упаду на землю в припадке юности и вызовут мне милицию, а может даже и «скорую». Однако не приедет никто.
