Я люблю тебя. Ты знаешь это, знаешь, что я люблю тебя уже давно. Но тем не менее произошедшее в этот уик-энд я считаю ошибкой. И ты знаешь, что я имею в виду, говоря это. Дело не в том, что это ощущалось как ошибка, как что-то неправильное. Наоборот, оно ощущалось как очень правильное, правильнее не бывает.
Ты знаешь, что я имею в виду, потому что знаешь меня лучше, чем кто-либо когда-либо меня знал. Я не могу так поступить с Лайлой, мы не можем так поступить с Лайлой. Мы не простим сами себе, это будет выедать нам мозг, это сделает нас несчастными, и больше всего я боюсь (хотя сейчас это кажется невероятным), что каким-то образом это несчастье уничтожит наши чувства друг к другу. Для меня не может быть ничего хуже, чем перестать любить тебя так, как я люблю сейчас, или почувствовать, что ты меня не любишь.
Я люблю тебя, но я не могу разбить Лайле сердце.
Знаю, что это самое трудное решение в моей жизни.
Я всегда буду твоей.
Натали
Это было ужасным клише, но Дэн чувствовал, что стоит на перепутье и в такое время самое подходящее – уединиться для тихого размышления. Он бы никогда в этом не признался, но ему до сих пор было страшно идти одному в амбар, пусть даже неприятный звук получил свое объяснение. Натали ведь сказала, что видела свет? Этому не было уже никакого объяснения, кроме того, что там бродит сумасшедший. Так что тихому размышлению придется отвести место в углу кухни, откуда недавно удалилась крайне раздраженная Натали. Она поднялась наверх прилечь. Зак закончил в кухне свою бойскаутскую задачу с картошкой и ушел в гостиную посидеть с Джен.
Телефон Дэна запищал, это было сообщение от Клодии: «Не сердись, малыш. Я скажу ему завтра. Обещаю. Люблю тебя».
На какой-то момент он был сбит с толку. По поводу чего ему полагалось сердиться? Потом вспомнил, ах да, это по поводу того, что она занималась сексом с мужем. У него возникло ощущение, что тот разговор состоялся очень-очень давно, и странно было бы сейчас переживать на этот счет; словно это случилось с кем-то другим. Он решил, что это нехороший признак. По правилам, ему следовало до сих пор гореть праведным гневом, ревностью. Почему же ему совершенно наплевать?
Это перепутье, на котором он очутился, на самом деле не имело никакого отношения к Джен. Было бы легко позволить себе думать, что оно связано с ней, потому что он был здесь, с ней, потому что она по-прежнему выглядела такой красивой и по-прежнему так смотрела на него, что у него возникало чувство, будто в сердце у него находится металлический крючок, а у нее в руках – приделанная к нему леска, и она может дергать, дергать, дергать за нее всякий раз, как ей захочется. Но если быть честным с самим собой, в этом чувстве не было ничего особенно нового.
