Где-то далеко за кормой была родина. Он оставил там немногое и вдруг почувствовал, что жалеет об этом. Не о том, что уехал, а о том, что так мало там оставил.
Он боялся, что в Штатах земля не так пахнет, что там не будет пурпурно-вишневых закатов, что никогда он уже не увидит тихих, ухабистых улочек с одиноким фонарем, льющим густой, янтарный свет. Когда он вернется домой, вряд ли заметит все это. Он будет слишком стар, чтобы обращать внимание на такие мелочи. Вот этого-то он и боялся. Подсознательно, ни разу даже в мыслях не решившись облечь в слова свои опасения. Незнакомой дотоле тяжестью давили они на виски, на мозг. Ощущение было очень странное.
Шли дни, но ничего вокруг не менялось. Все так же кидались в левый борт волны, все так же за кормой серебрилась и кипела вода…
Только это и сумел он сохранить в памяти, только это привез с собой на другую сторону океана. Слишком мало, чтобы чувствовать себя достаточно уверенным в незнакомом городе.
Он поселился в отдаленном предместье Уорренвилл, и ежедневное путешествие к центру Чикаго занимало много времени.
Уорренвилл — дыра, предместье, но со своей главной улицей, магазинами, зеленными лавками, кафе, вокзалом. В Европе наверняка считали бы Уорренвилл городком. В беспорядке разбросанные дома — большие и маленькие, богатые и скромные — тянулись куда хватал глаз.
В одном из таких домов и поселился Герберт.
Дом был неказистый. Он принадлежал отставному капитану авиации, который жил отчасти на скудную пенсию, отчасти на дань со своих квартирантов.
Герберт приехал с рекомендательным письмом от тетки, но тетка сама не знала Пирсона. Знал капитана отец Герберта. Они когда-то летали в одном полку на «ланкастерах».
Пирсон очень сердечно принял сына своего товарища, погибшего где-то над Эссеном. Наконец-то, хоть на старости лет ему будет с кем поговорить. В комоде он прятал коробочку с боевыми орденами и охотно рассказывал историю каждого из них. Герберт был внимательным слушателем.
В Уорренвилл он возвращался поздно вечером. Целые дни он просиживал в аудиториях, и у него не было ни малейшего желания шататься по шумным улицам Чикаго. Уорренвилл почему-то ассоциировался у него с Европой: старые дома, узкие, грязные улочки, белье, развешанное поперок улиц, и над всем этим — ласковое солнце.
Друзьями он еще не обзавелся. Учеба в чужой стране поглощала всю его энергию. У него не было ни минуты свободной. Врожденная аккуратность и даже некоторый педантизм заставляли его выполнять буквально все требования кафедр, ассистентов и профессоров. Поэтому-то, придя домой, он сразу же садился за книги и за чертежную доску и только во время кофе позволял себе слушать рассказы Пирсона.
