Мими жалко улыбнулся и сглотнул всухую.
— Я оплеух не раздаю, — рассуждал Пантя. — Никого не убиваю и даже жалоб не пишу. Нет. Я помалкиваю. Не мельтешу, хожу себе как ни в чем не бывало, даже веселый, для виду… Ну, а потом как развернусь, тут уж у меня никто не пикнет — ни бог, ни пречистая матерь! — Он стукнул по столу ребром ладони и икнул. — Заруби себе на носу: не родился еще тот человек, который бы меня взял на пушку, ясно? Пробовал кое-кто, да обжегся. У меня такой закон. Нравится кому, не нравится — это уж их дело… Ну-ка, давай сюда стакан, я тебе еще плесну.
Слышно было, как льет со стрех — дождь разошелся. Пантя прислушался:
— Ишь как припустило! Слава богу, мне недалеко идти до кровати… А… когда, ты думаешь, сестрица твоя вернется? Ночь на дворе.
— Должны прийти, — сказал Мими, дрожа мелкой дрожью. Сдернул куртку со спинки стула, натянул на себя, запахнулся.
— Ты что, зябнешь? — развеселился гость. — Ну и ну. Да ты не пацан, а кисейная барышня! Послушай меня и крепко в голову забери: никому спуску не давай! Если ты этому за свой век не научишься — считай, жизнь зря прожил. Будешь киснуть — так дураком и умрешь. Э-хе-хе! Если тебе рассказать, как я расквитался с одним там… ты насмерть перетрухаешь. А имя-то какое: Хория Гергинеску-Подурь. Без поллитры не выговоришь…
Он встал и подался поближе к картине, висящей над кроватью. Заложил руки за спину и долго, переминаясь с ноги на ногу, рассматривал цыганку с голубыми глазами, с грудями, выпирающими из кофточки, как два мыльных пузыря.
— Хороша мадама! — одобрил он, оборачиваясь и подмигивая мальчику. — Хороша! Прямо зуд разбирает от одного вида…
Он в несколько глотков с бульканьем прикончил бутылку, бахнул ею об стол и плюхнулся на кровать, закинув руки за голову. Ему как будто бы разом надоели восхищенные взгляды мальчика, он уставился в потолок и задумался.
— Что вы сделали с этим Гергинеску? — собравшись с духом, шепотом спросил Мими через некоторое время.
— А? — вскинулся Пантя. — Что?
— Что вы сделали с Гергинеску? — упрямо, чуть не плача, повторил Мими, словно это был вопрос жизни или смерти.
— Что я с ним сделал? — переспросил гость с каким-то липким недоумением. — Гм, я ему мозги промыл, будет знать, как задаваться, сад у него, видите ли…
— А, знаю! — заторопился мальчик. — Это Гергинеску, у которого яблоневый сад за бараками. Большой такой сад?
— Во-во.
— Что вы с ним сделали? — вскрикнул мальчик.
Пантя приподнялся на локтях, смерил его долгим, подернутым пеленой взглядом, как бы силясь что-то понять, но не выдержал напряжения, откинулся на подушку и небрежно бросил:
