Пятница всегда была для нас неким началом. Мы как бы снова получали отсрочку. Она проскальзывала к нам сгорбленная, раздавленная тяжестью мешка. Радость от каждой нашей встречи была такой оглушительной, что поначалу мы не могли говорить. Долгое время она молча металась по комнате, точно обезумев от радости, боялась к нам приблизиться, словно не веря, что снова видит нас. Потом с трудом приходила в себя, развязывала мешок, брошенный у порога. Когда она наконец разгибалась, собираясь раздать содержимое, — это значило, что она успокоилась.
Вот и сейчас она аккуратно раскладывает на полу картошку и свеклу в шесть кучек, рассчитанных на шесть дней. Отдельно отложены три яблока. Проводит рукой по лбу — усталость иссушает ее силы. «Я тут кое-что припасла». Все привычно. Ее слова не обязательно означают какой-нибудь сюрприз. Мы давно уже не ждем ничего нового, лишь удивляемся тому, что возможно хотя бы это.
Она тащит его из глубины мешка с усилием, точно это уши или передние лапы какого-то зверя. Он выскальзывает на пол из ее исхудалых рук, не сумевших удержать его, и оттуда кажется еще толще, пушистее.
Конечно, он предназначен для папы, хотя, по-моему, для этого он слишком красив; впрочем, он как раз, может, потому и красив, чтобы каждый, глядя на него, не мог побороть искушения завладеть им. От него шло сияние! Наверное, добрый волшебник, который все-таки спас нас, решил показать, на что он способен, и прислал эту тайную весточку. Ночь вокруг нас дышала дымом, холодом и тьмой, мы привыкли слышать одни лишь выстрелы, окрики, лай сторожевых собак, которым потом долго вторил хор ворон и лягушек, — мы забыли, что на свете бывает такое сияние…
Она не смогла развернуть его перед нами, и мы не увидели его целиком, но теперь это уже не имело никакого значения. Мы все поняли: это настоящее. Теперь и наше спасение казалось не за горами, во всяком случае оно стало возможным, раз возможно такое чудо.
Я не смог удержаться, я подошел к нему и погладил. Он был мохнатый и послушный; казалось, завернись в него — и никто тебе не страшен. Я гладил его ворот, потом сжал и снова расправил, он слушался меня. Я положил его, развернул, потом снова сложил, потом поднял и понес к отцу. Но меня остановил ее голос — я так и думал, сейчас она скажет, что он принадлежит мне, хотя, по правде говоря, больше всех он нужен отцу, который давно потерял надежду на спасение.
Свитер большой и теплый, конечно, он связан для отца, надо поскорее отдать его, напрасно я медлю.
