— Из Мазуркевича.
После Бобрикова девушка прошлого века в полосатом шарфе сказала:
— Из Соллогуба-поэта, — как говорили, бывало: «Абрикосовы сыновья».
Инфернально завернувшись в свой шарф, она, сколько полагалось в стихах, полетала «на качелях», визганула «вверхвниз» и, совсем как когда-то светские дамы, подражая цыганскому пенью, полоснула в конце:
— Чегт с тобой!
— Этот номер в мое время московский хор в пении выполнял, а нынче времена попостней, — сказала охотница до зрелищ старуха Жигалиха, а Ирка-пионерка с компанией встала, не желая слушать буржуйных стишков.
В пустой комнате за сценой они пошли составлять свежий лист стенгазеты. Мимоходом не утерпела Ирка и опять шепотом Зое:
— Брось фигли-мигли, не то включим тебя в «язвы поселка».
— Если осматривать все здешние раритеты, то нам пора уж в театр, сказал Зоечке Диего. — Надеюсь дополнить там свой фельетон «Нэпман на даче».
Они пошли к театрику «Муза» с красным флажком на воротах. Из оконца кассы выклюнул дятлом кассир и торжественно объявил:
— Предупреждаю вас, граждане, уже билетов ниже полтинника нет!
У кассы был весь поселок, от матерей с грудными до юных таитян с картины Гогена, в одной легкой сеточке, гордившихся голым бицепсом.
Рядом с будкой кассира висела афиша с анонсом пьесы, прошумевшей в столицах.
— Актеры! Актеры! — И мальчишки, поправив наскоро ремень плоской коробки с товаром на рубль, стрельнули встречать.
— Сама императрица прет, свои чемоданы несет, зда-аровая! — кричали мальчишки.
— А ведь похожа, я живую видала. И только подумать, из придворной кареты точно так выходила, а я таким же манером ей в спину…
— Только уж сама-то, чай, своих чемоданов тогда не носила.
— Гражданин кассир, почему именно нет имен на афише?
— А имена нам к чему же! Афиша давно напечатана, а уж труппу потом… подбираем на бирже. Кто свободен — один к одному лепим спектакль. На выезд, в дачное место, каждый идет на две роли. Есть которые и на три… вот один во дворе никак уж в князья гримируется.
— Ишь ты, под небесное под освещение! Эх, граждане, с голоду это небось!
Несмотря на зеленые шкалики, мерцавшие в зелени, в театральной уборной электричества почему-то еще не было, и актер, чернявенький, с волосатой грудью, мастерился под наружное освещение застегнуть на золотые запонки стоявшую лубом крахмальную грудь. Он гневно кричал в публику:
— Черт знает что, — когда ж дадут электричество?
— Опоздать им, вишь, нежелательно, — пояснял лавочник, — на голых досках все бока здесь в театре обмять.
