Потом было, конечно, разбирательство. Нас ругали, его очень ругали, но тот сентябрьский день стал одним из самых счастливых и судьбоносных дней в моей жизни: я начинал формироваться как умный, изощренный рыцарь и гордец в разбитых очках и с любовью в сердце. Спустя годы изменилось немногое, и то лишь в сокращении шансов разбить мне оптику. Все начинается в детстве. Спасибо тебе, мой букварь.
СЛЕДЫ БЫЛОЙ ЛЮБВИ…
Я полез в шкаф. Старинный, добротный, без глупых рельс и роликов. Он помнит мое рождение и, возможно, еще много чего увидит. На нем бабушка выкладывала загадочные для меня луковицы на подстеленной газете. Они назывались «детки», и из них рождались гладиолусы. В нем я прятался. Там почему-то всегда присутствовали апельсиновые корки. Да и вообще, в нем чувствовалась опора какая-то. Это не стенка безликая или дешевая мебель от скандинавских выдумщиков. Это — мистер Шкаф.
Я искал коробку с ботинками. Коробок было немало, выкладывал их в шкафу не я, и поэтому шансов на легкий результат у меня не было. В шкафу было, естественно, темно и чуть страшно. Как сорок лет назад. За коробками у самой стенки лежало что-то черное. Я не без дрожи дотронулся и ощутил болоньевую куртку. И я ее вытащил.
Черная, дутая, со сломанной молнией в застегнутом положении — то есть надеть ее можно было только через голову. На кромках рукавов — дырочки от неумелого обращения с сигаретами. Но тут я увидел главное. Чудесное воспоминание. Волшебный привкус весны. Правое плечо и рукав этой чудесной куртки из моей молодости были в побелке. Той самой. Из ее подъезда.
У меня секс тогда уже был, но я об этом предпочитал молчать, ибо опыт такого рода репутацию романтических отношений скорее портил. Каждая встреча завершалась томительным расставанием. Наверное, это было целым ритуалом, достойным диссертации культуролога. Я провожал ее до подъезда. Мы стояли. Молчали. Я тянулся к ней с поцелуем якобы в щечку и с коварным перебросом движения к губам. Она не грубо отстранялась. Это означало примерно следующее: «Я не хочу сейчас прощаться, и здесь куча народу…» Шли минуты… Мы говорили ни о чем, я смотрел на нее, старался стоять ближе и касаться. Спустя полчаса, при первых следах обморожения на моих лице и руках, она милостиво произносила с лукавым вопросом: «До этажа проводишь?» Я с готовностью рыцаря, вернее очень замерзшего рыцаря, шел за ней в подъезд. Пока мы ждали лифт, я согревался и разогревался. Поцелуй в лифте был всегда волшебным. То, что мои чувства небезнадежны, проявлялось в том, что уехать на том же лифте она мне не давала. Взаимность — сладкое чувство, если в нее веришь. Но наши подростковые чувства снова оказывались в зоне риска засветки перед соседями, которые сновали туда-сюда, возвращались с работы и из магазинов, шли гулять с собаками, возвращались, погуляв с собаками. Можно было нарваться и на близких родственников: маму, папу, старшую сестру. Я делал вид, что совершенно не боюсь подобной встречи и вообще знакомства с родителями. Бояться на самом деле перестал чуть позже. Спустя лет тридцать.
