Иван вертел руками сколько мог, изворачивался, цеплял веревку на крюк, пилил по нему, веревки несколько поослабли, но снять их полностью так и не удалось. Иван засыпал, но ненадолго. Болела нога.
«Всю жизнь она болит, — думал Иван. — Надо бы было хорошим докторам показать; может быть, и подлечили бы. А то вот так. Наташка говорит, что и во сне нет мне покоя, все вроде бы бегу, ногой дрыгаю».
При воспоминании о Наталье Ивану стало грустно.
«Вот и с девками не пришлось поиграть, побаловать их, — огорченно подумал Иван. — Даже не поговорил».
Он почему-то не думал о том, что будет с ним через день или даже через час, это как будто и вовсе не волновало его. Потому что в душе Иван всегда был уверен, что с ним ничего особенного не случится. И вот сейчас Иван как бы в третьем лице, со стороны смотрел на себя и на Наталью и жалел именно ее, думал о ней.
Иван вдруг вспомнил один случай, который произошел еще года за три до войны… Эх, мать честная, чего на свете нет!
Дело было осенью. Иван решил поправить избу, подбить нижние венцы, сгнившие от сырости. Надо было нанимать плотников, сам Иван для таких работ не годился. Поэтому Иван пустил под нож четырех овец, уложил свежанину в большие квадратные корзины и повез на базар в Питер. Город ошеломил и подавил Ивана. От толкучки, от суматохи, от шума и беспрерывного людского рыночного гама он совсем обалдел. К вечеру уже плохо соображал, что делал и что делалось вокруг, от ругани с бабами, от необходимости предлагать, отвечать и смотреть, чтоб соседи-продавцы не таскали гири и чтоб не сперли казенный передник, и от всего-всего, что и не перечислишь. За три дня Иван ни разу не присел, почти ничего не ел и не пил. И эти три дня показались ему такими долгими, как будто он пробыл тут по крайней мере уже месяц. Да будь ты неладен, этот город, и со своими булками! И когда был продан последний кусок мяса, у Ивана будто гора свалилась с плеч. Он вздохнул свободно, легко. Так здорово!
Иван решил поужинать. Он зашел в рыночную закусочную, заказал хороший обед и взял четвертинку. И может быть, потому, что Иван мало ел в эти дни, или от духоты, или потому, что после отчаянного напряжения он вдруг как-то весь расслабился, может быть именно поэтому, но Иван захмелел. А казалось бы, что́ Ивану четвертинка, слону дробина! Ивану стало вдруг весело, уютно, и вроде бы он был здесь уже не в первый раз, все вдруг стало домашним, знакомым.
«Мать честная, а и мы еще можем хвост трубой!» Появился баянист, сел на стул и заиграл. От музыки, от выпитого задвигалась, замурлыкала Иванова душа.
