А тут и батюшка Никодим вышел из храма, смело шагнув под струи дождя. Высокий, крепкий, с густой окладистой бородой, с ясными голубыми глазами, приветливый, он всегда был готов отдать последнее ближним. Отец Никодим радостно возгласил:
— Христос воскресе!
— Воистину воскресе!
Нет теперь отца Никодима, увезли его куда-то люди в фуражках и гимнастерках.
А другой батюшка, отец Тимофей, умер от голода.
…Дорога длинная. То дети вспоминали что-нибудь интересное, то дедушка. Рассказывать он любил, а девочки с удовольствием его слушали.
В деревнях встречали по-разному, но какая-нибудь завалящая корочка хлеба все равно находилась. Да и как им не подать, если две тоненькие голубоглазые девочки — точно полевые васильки, а дедушка — как одуванчик! Легкий, с пушистыми белыми волосами…
Однажды в пути их застала ночь.
Нашли местечко за холмиком, натаскали хвороста, разожгли костерок. Стали кипятить воду в котелке, и тут из темноты вышли двое. Небритые, грязные — видимо, тоже долго шли пешком. Кто такие, куда идут и зачем, ответили деду Кузьме так, что не разберешь. Может, тоже из голодной деревни, а может, прячутся, что-то такое сделав, за что по головке не погладят.
Дед не стал приставать с расспросами. Уложил внучек поближе к костерку, накрыл своим стареньким пиджачишком. И сам улегся.
Проснулся он оттого, что звякнуло железо. Поднял голову, увидел, что незнакомцы роются в его котомке, где лежал инструмент.
— Это, ребятки, брать нельзя, — сказал, вставая, Кузьма. — Мне без инструмента деток не прокормить.
— Ничего, обойдешься! — ответил тот, что был ростом выше и в плечах шире.
Рассмотрев рубанок и переложив его в свою торбу, он теперь держал в руках топорик:
— Гляди, какой острый! Тебе, дед, с таким топором нельзя ходить. Это, считай, оружие!
— Да ты что же, да как же! — Кузьма опять потянулся к котомке.
Тогда незнакомец кулаком ударил деда по лицу — размашисто, сильно. Дед охнул и повалился.
— Ну вот, успокоился, — незнакомец забрал весь инструмент Кузьмы.
Второй, присматриваясь к лежащему навзничь деду, подполз к нему, приложил ухо к груди.
— Слышь, давай-ка уходить отседа!
— Да ладно, кого бояться? Умер и умер. Ныне все мрут.
— Я вот думаю, ежели он умер… может, попробовать?
— Чаво?
— Ну я слыхал, в Федоровке ели мертвых… И в Сосенках, сказывают, ели. Да ты что вылупился? Сам, что ли, не слыхал?
— Слыхал, а есть не буду.
— Ну и подыхай. А я не хочу!
— Да как ты будешь? — озлобился второй. — Рубить?
