— Как вы сделались таким?
— Я думал о Сицилии, — произнес он, оправдываясь.
— Вы думали о Сицилии, — задумчиво повторила она. — А зачем вы вернулись домой?
— Я вернулся, чтобы подготовить восстание.
Казалось, что они говорят о болезни, о легкой простуде, которою он захворал и от которой он легко может вылечиться.
— Вы вернулись, чтобы погубить нас, — строго сказала она.
— Пусть будет так, пусть будет так! — уступчиво сказал он. — Вы можете говорить так. Ах, если бы я не получил ложных вестей и не опоздал на неделю! Мы допустили, чтобы правительство предупредило нас! Когда я приехал, все зачинщики были арестованы, и остров занят солдатами. Все погибло!
Как странно беззвучно прозвучало это «все погибло!».
И для этого он поставил на карту все свое счастье!
Его взгляды и принципы казались ему теперь высохшей паутиной, в которой он запутался. Он хотел разорвать ее, чтобы овладеть донной Микаэлой. Она одна только существовала, она одна принадлежала ему. Это он испытывал и раньше. Теперь он снова почувствовал это. Она была единственной для него во всем мире.
— Но они сражаются сегодня в Патерно?
— Произошла только драка у городских ворот, — сказал он. — Это пустяки. Если бы я мог воспламенить всю Этну, все города, лежащие на ней! Тогда бы нас поняли! А теперь расстреливают толпу крестьян, чтобы стало несколькими голодными ртами меньше. А нам ничего не дают взамен.
Он рвал свою паутину. Ему хотелось подойти к ней и сказать, что все это ему безразлично. Ему нечего думать о политике! Он был художник, он был свободен! И он хотел обладать ею.
Но как раз в эту минуту в воздухе словно что-то задрожало. В ночной тишине пронесся выстрел, потом еще и еще.
Она подошла к нему и схватила его за руку.
— Это восстание? — спросила она.
Выстрел за выстрелом грозно проносились вокруг. Потом послышались кривки и шум толпы, бегущей по улицам.
— Это восстание, это несомненно восстание. Да здравствует социализм!
Восторг охватил его. К нему вернулась вся его прежняя вера. И тогда он завоюет ее. Женщины никогда не отталкивают победителя.
Ни говоря ни слова, они поспешили к калитке.
Но тут у Гаэтано вырвалось громкое проклятие.
Он не мог выйти. В замке не было ключа. Его заперли в саду.
Он огляделся. С трех сторон поднимались высокие стены, а с четвертой была пропасть. Выхода не было. А из города доносился все более нарастающий шум. Слышался топот бегущих, раздавались выстрелы и крики. И слышно было, как они ревут: «Да здравствует свобода! Да здравствует социализм!» Он со всей силой потрясал калитку и тоже готов был кричать. Он был в плену. Он не мог быть с ними!
