— Но наступит день, — восторженно произнес он, — когда они обратятся к тебе со всей своей любовью, к тебе, а не к мечте, которая ничего не дает и не может дать.
Она внезапно прервала его. Он все больше пугал ее.
— Так это правда, что в Англии вы не имели успеха?
— Что вы хотите сказать?
— Говорят, что знаменитый художник, к которому вас послала мисс Тоттенгам, сказал, что вы…
— Что он сказал?
— Что ваши работы годятся и хороши только для Диаманте.
— Кто это говорит?
— Так думают, потому что вы очень изменились.
— Потому что я теперь социалист?
— Вы не сделались бы им, если бы имели успех.
— Ах… вот что!… Вы не знаете, — продолжал он, смеясь, — что мой великий учитель в Англии сам был социалист. Вы не знаете, что он-то и научил меня новым взглядам.
Он замолчал и не продолжал этого разговора. Он подошел к скамье, на которой сидел до ее прихода, и, взяв с нее статуэтку, подал ее донне Микаэле. Он как бы говорил этим: «Посмотрите сами, правы ли вы!»
Она взяла ее и поднесла к лунному свету. Это была Mater Dolorosa из черного мрамора. Она могла ясно разглядеть ее.
Она узнала в ней себя. Мадонне были переданы ее черты. В первое мгновенье ее охватило чувство восторга, но в следующую же минуту она почувствовала ужас. Он, социалист, потерявший веру, осмеливался делать изображение Мадонны. И он еще придал ей ее черты. Он вовлекал и ее в свой грех,
— Я сделал ее для вас, донна Микаэла, — сказал он.
— Ах, если она принадлежит мне!… — она бросила статуэтку за перила. Статуэтка ударилась об отвесную скалу, полетела еще ниже, ударяясь о камни и разбиваясь в куски, и, наконец, послышался плеск воды, когда она упала в Симето.
— Какое вы имеете право ваять изображение Мадонн? — спросила она Гаэтано.
Он стоял молча. Такою он еще никогда не видел донну Микаэлу.
В ту минуту, как она поднялась с места, она, казалось, выросла и похорошела. Красота, как беспокойная гостья, появляющаяся на ее лице, озарила ее черты. Она выглядела холодно и непреклонно; большим счастьем казалось покорить и завоевать такую женщину.
— Так вы еще верите в Бога, если вы можете ваять Мадонн? — спросила она.
Он тяжело вздохнул. Он был словно разбитый. Ведь он сам был верующим. Он понял, как оскорбил ее. Он видел, что потерял ее любовь. Он вырыл между ними бесконечную, непреодолимую бездну.
Он должен был сказать что-нибудь, должен был привлечь ее на свою сторону.
Он снова заговорил, но тихо и неуверенно.
Она молча слушала его и потом вдруг спросила, почти с состраданием.
