По внешнему виду Лумумба являл собой, я бы сказал, черную реинкарнацию былинного персонажа русских сказок Алешу Поповича: этакий жилистый интеллигент в первом поколении, разночинец с яростным взглядом из-под массивных роговых очков, упрямец и борец с колониальной нечистью.
Прекрасно владея французским, Патрис, в пику бельгийцам, писал на диалекте банту, сплошь состоящем из пронзительно посвистывающих и энергично приплясывающих звуков.
…Вот когда мне сгодилась тотальная зубрежка иностранных языков во сне по секретной методике Комитета государственной безопасности Союза Советских Социалистических Республик: я и сам был не в курсе, что знаю банту!..
Он пел об Африке так, как поют о желанной невесте – влюбленно и ласково; называл ее своей единственной любовью и произносил клятву верности; он был готов за нее умереть и действительно умер.
Он сравнивал Африку с райским садом, превращенным злодеями в прибежище смерти и скорби.
Описание детства Патриса на фоне страданий конголезского народа невольно напомнило мне мое собственное: и он, как и я, не ведал нежности и материнского тепла, хронически недоедал и дрался до крови, чтобы выжить.
– Иисус видел ясли, явившись на свет, а я видел горы навоза! – выкрикивал он строки своей великой поэмы, преодолевая гомон и чавканье собравшихся.
– Его обернули в хламье, а меня в рванье! – цитирую по памяти.
– Он был абсолютно беден, а я беспросветно нищ! – при этих словах Патрис выворачивал карманы.
– Ему было туго, а мне – нелегко! – Тут поэт разрывал на себе одежду и демонстрировал шрамы на животе.
– О, мы так похожи, – пел он, тем не менее, радостно, – белый Христос и черный Лумумба!
Наверняка мой вольный по памяти перевод с диалекта банту грешит некоторой приблизительностью и в сотой доле не передает того подлинного очарования оригинала…
Итак, я не смог сдержать слезы – настолько меня потрясли эти строки, полные страсти и огня.
Как нечасто со мной бывает – мы с ним обнялись в едином эмоциональном порыве, и я ощутил биение его сердца.
Оно билось, как колокол.
– Брат, послушай меня, – перешел он на шепот, – чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью!
– Пушкин, – обрадовался я, – «Капитанская дочка»!
– Она, – кивнул Лумумба, – Емельян Пугачев!
Неожиданно я обнаружил, что мы с ним довольно успешно перешептываемся на классическом русском – как принято говорить, языке Пушкина, Лермонтова, Толстого и Достоевского.
– Гитлер, Сталин, Мао Цзэдун! – продолжал он выкрикивать имена своих великих предтеч.
