То есть внешне при этом ты можешь казаться живым и даже как-то функционировать, но фактически ты – мертв…
В четырнадцать лет я фактически умер!
Образно говоря, мой сосуд опустел, и ничто более на свете меня не удерживало – кроме гвоздей…
Будь то в моих силах – я бы уже тогда покинул эту юдоль заблуждений и страданий.
Умри я тогда на кресте, я бы избежал самого страшного, что может случиться с человеком…
Возможный читатель моих признаний, пожалуй, решит, будто самое страшное в жизни – это закончить свой путь на кресте.
Однако же, опережая рассказ, замечу: в будущем меня ожидало кое-что пострашней…
Время шло, а я между тем оставался живым – вопреки всякому разумному пониманию.
Пространство вокруг столба стихийно, как вешнее поле сорняком, заросло самодельными торговыми шалашами, рюмочными, шашлычными, пельменными, парикмахерскими и прочими заведениями ярмарочного толка.
Чуть дальше, под сенью Кремлевской стены расположились: походная баня, передвижной публичный дом, цирк-шапито с дрессированными слонами, тир для стрельбы из мелкокалиберной винтовки и тотализатор.
Помимо лоточников, шулеров, торговцев краденым, гадалок, фокусников и проституток, внизу подо мной постоянно толклись благообразные служители различных религиозных культов, юродивые, туристы, корреспонденты газет, художники-передвижники и представители Красного Креста.
Меня бесконечно донимали вопросами о моем самочувствии (я не знал, что ответить!), рисовали с натуры, снимали для кино, на моем фоне проводили свадебные мероприятия и фотографировались.
Толпы зевак под моим столбом горячо обсуждали и спорили, сколько я так еще протяну.
Мне предрекали летальный исход, и то, что я выжил, подтверждает тринадцатый постулат Платона, гласящий, что нам не дано знать того, о чем знать не дано!..
Затрудняюсь сказать, когда я перестал ощущать боль и впал в состояние прострации: на второй, десятый или сотый день.
Но однако же на второй, десятый или сотый день мне послышался голос, блаженством наполнивший все мое существо.
– Бедный Кир… – с невероятным сочувствием произнес голос.
Я скосил глаза и обнаружил большого белоснежного ворона, мирно восседавшего на моем плече.
В нежно-розовом клюве он цепко держал ломтик сыра и смотрел на меня без опаски; даже, сказал бы, с предельной доброжелательностью.
То явно был ворон, но белый – что меня, собственно, и удивило.
– Ну да, про меня говорят, что я – единственный в своем роде! – спокойно ответствовал ворон, без тени зазнайства.
