По какому наитию Владимир Ильич мог предвидеть, что я не умру, – остается загадкой!
Уже через два-три часа, по свидетельству знаменитого средневекового врача Парацельса, у распятого начинается необратимый процесс деградации мышц, ума и эмоций.
Я же три года провел на кресте, скудно питаясь предутренними росами да изредка объедками, что по ночам приносил мне в клюве старый белый ворон.
О вороне речь впереди – пока же замечу: три года лишений вполне могли меня подкосить.
Из тысячи тысяч распятых уже на четвертые сутки в живых фактически оставался я один…
До сих пор затрудняюсь с ответом, когда у меня спрашивают о моих ощущениях на кресте.
Сказать, что мне было невесело, – мало.
По сути сказать – ничего не сказать.
На первых порах, помню, пока был жив Ленин, мои частные переживания на фоне его глобальных страданий казались ничтожными и не заслуживающими внимания.
Что все мои боли, стыдил я себя, в сравнении с его Болью?!
Жалость к нему, похоже, уберегла меня от жалости к себе (известно, что вернее всего нас губит жалость к себе!)…
Потом, когда его сняли с креста и, как какой-то мешок с костями, выкинули в мутные воды Москва-реки, я впал в жесточайшую апатию и потерял желание жить.
Создатель, увы, обошел меня, не наделил счастливым даром писателя, и даже сейчас, спустя годы, я с трудом нахожу слова для описания тогдашнего моего состояния.
Если я скажу, что мной овладело чувство бесконечной тоски, или беспредельного отчаяния, или удушающей пустоты, или непреодолимой усталости – эти слова лишь в ничтожной степени способны отразить ту бездну, в которой я оказался.
На Суматре (где я никогда не бывал) любой человек, приходящий в мир, сравнивается с сосудом, полным желаний.
И любой из людей расходует свое содержимое – как ему заблагорассудится.
Конец всех желаний именуется смертью.
