Влюбленные сели в этой тесноте на синюю куртку, со всех сторон их подталкивали друг к другу мощные пружинистые лапы сосенок, голубые, как туман…
Они долго молчали в какой-то сладостной полудреме. Только раз она насторожилась, приподнялась. Глянула как-то особенно снизу вверх на него:
— Не надо, не думай об этом… Не пугай меня… Я тебе доверяю, слышишь?
Алмаз моментально покраснел, смутился, он, кажется, не давал ей повода думать, что может посягнуть на невозможное… Закрыл лицо левой рукой, делая вид, что хвоя уколола правое ухо.
— Конечно, конечно…
— Ах, какой ты хороший… — ласково прошептала она и обняла его. — Ты сам не знаешь, какой ты хороший… Алмаз, спой мне какую-нибудь песню. Татарскую. Я очень хочу послушать какую-нибудь очень хорошую татарскую песню. Ведь ты помнишь какую-нибудь?
Алмаз стеснялся петь.
— Мы же друг другу доверяем? — уговаривала Нина. — Разве я пошла бы с тобой в лес… да еще в такую смолу залезла, если бы не доверяла. Тут кричи не кричи — никто не услышит. Спой! А потом я тебе свою, русскую.
— Ну ладно, — сказал тихо и серьезно Алмаз. — Только ты на меня не смотри.
Он выбирал и не мог выбрать, что ей спеть, и наконец еле слышно начал тоскливую и прекрасную:
Нина слушала, закрыв глаза. Губы плаксиво расползлись. Когда Алмаз закончил, она спрятала голову на его груди. Он гладил золотистые волосы Нины, и ему все казалось, что он сидит на холме и смотрит сверху на желтый лес…
— А ты? Ты? — вспомнил он. — Давай уж и ты.
— Какую же тебе спеть… — говорила Нина. — Ну хочешь… вот… «Подмосковные вечера»?
— Ну-у, это и я знаю. Ты что-нибудь, чего я не знаю… Настоящее русское…
Нина морщила лоб, думала. Потом лицо ее просветлело. Она вздохнула.
— Вот, слушай…
Сладко пел душа-соловушко
в зеленом моем саду:
много-много знал он песен,
слаще не было одной.
Ах, та песнь была заветная,
рвала белу грудь тоской.
А все слушать бы хотелося,
не расстался бы век с ней…
Со того ля со безвременья
опустел зеленый сад.
Много пташек, много песен в нем,
только милой не слыхать.
«Где уж помнить перелетному? —
мне подружки говорят. —
Песню, может быть, постылую
Для него в чужом краю?»
Нет, запел душа-соловушко
в чужой дальней стороне,
он все горький сиротинушка —
он все тот же, что я был.
Не забыл он песнь заветную,
все край родной поет,
все поет в тоске про милую,
с этой песней и умрет…
Они возвращались под вечер, когда огромное темно-малиновое солнце медленно опускалось в Каму. Кричали вороны, перелетая с дерева на дерево, верхушки берез и осин были словно из красного золота. В лесу уж сумерки сгустились, стволы деревьев плохо проглядывались, но земля светилась осенними листьями, и небо горело теплой вечерней зеленью. Алмаз и Нина обернулись на поляне — отсюда особенно хорошо было смотреть на солнце. Они поднялись на пеньки и долго стояли в розовом тепле.
