У евразийцев динамическое измерение восстанавливается во всех своих правах в «горизонтальном» измерении человеческого существования — применительно к формам конституирования языка, территории, литературы прежде всего. Однако в «вертикальном» измерении — и здесь они соседствуют с тютчевскими эпигонами — господствует онтологическая матрица. Подобно происходящему в мирах Тютчева и Иванова, Бог охраняет человеческое присутствие в качестве онтологического гаранта, как пред-сущий, но интенционально связанный с персональным бытием. И хотя сама персональность конструировалась динамически — через номадизм и игру различий — это ничего не меняло в её сути фигурно-жёсткого каркасного иерархического устроения. С одной стороны на вертикали статичный Бог, с другой — земельная репрезентация гранично замкнутых этнических образований, в пределе замкнутых в особый мир континента-океана. Бог — объектный гарант этого гермафродитически замкнутого на себя мира, мир этот онтологически оформлен и находится вне игры столь ярко применительно к объектам внутри него приложенного структурно-динамического метода. Оппозиция Запад —русско-кочевой Мир — нечто вне структурной игры различий, своего рода онтологическая предпосылка мышления. Тем самым система замыкалась утопическим жестом — примысливанием к устроению мира континента-океана на гермафродитических основаниях «православной соборности» в качестве онтологического гаранта идеологического единства структурной этнической и ландшафтной работы различений.
Вторым фатально слабым пунктом у евразийцев оказался «вопрос о технике». Они уповали на техническое оснащение жизни как на нечто само собой разумеющееся. Полное отсутствие даже знаков принятия к рассмотрению особенностей отношения «нерукотворного» и «технического» в русско-туранском миределала их мысль в одном из ключевых пунктов целиком зависимой от новоевропейского «техницизированного» мировосприятия, которому в других пунктах была найдена продуктивная альтернатива. В России существовали мыслители, достаточно отчётливо проговаривавшие эту проблему (достаточно упомянуть имена Соловьёва и Флоренского), но, следуя фигурам ивановской топологии, евразийцы прошли мимо неё.
Другим интересным изводом ивановской топологической машины является то, что я обозначил бы как «спор о титанах». Его наиболее известными участниками стали Лосев и Голосовкер. Если Лосев (особенно легко это можно проследить по критике титанизма в «Эстетике Возрождения», но сложилась вполне его точка зрения уже в работах конца двадцатых) подвергал титанизм анафеме с ортодоксально-православной позиции, то Голосовкер (в крайне любопытной книге «Сказания о титанах», изданной в 1957 году, но, совершенно ясно, имеющей основой позицию, сложившуюся не позже середины тридцатых) выступил на стороне титанизма и против олимпийской идеологии. Грубо говоря, исходное единство двух измерений божественного и двух форм распятия, имеющееся в «Прометее» Иванова, распалось на две законченные в себе позиции — позицию «младенца Диониса» и позицию бунтующего титанизма Прометея. С одной стороны — тотальная и достаточно банальная православизация античных истоков конституирования персональности в мире русского семиозиса, с другой — попытка организовать мысль, радикально высвободив её из-под оков «светлой стороны» греческих мифов — той, что повёрнута в направлении христианства.
