В попытках приспособить ивановскую модель к реальным социальным отношениям евразийцы представили человеческое присутствие в виде номадического иерархизма. Сам по себе шаг достаточно интересный, если бы не две гири, доставшиеся от прошлого: непромысленность, во-первых, соотнесения онтологической и динамической фигур океана, и, во-вторых, особого извода «рукотворного» и «технического» в рамках русского проекта конституирования человеческого присутствия.
Первый из проблемных узлов отсылает нас ещё к Тютчеву. Именно у него океан из символа, из метафоры особого аффектного состояния превращается в само это состояние. Шаг был чрезвычайно продуктивный, ибо позволял снять условность описаний и сделать тождественными «объективные» состояния универсума и «субъективные» состояния аффектации. Само это разделение неприменимо к поэзии Тютчева. Аффектация — процесс, свершающийся в самом универсуме, и поэтические знаки — лишь точки повышения и понижения интенсивности универсального замешивания «теней». Однако при восстановлении размерности особого человеческого переживания — что у Тютчева непрерывно вновь и вновь возрождалось — этот процесс объективации метафор вновь создавал своего рода добавочное онтологическое измерение, над которым и из которого как бы надстраивалась собственная длительность персонального аффекта. Динамическая схема универсально-активной несубъективируемой аффектации как бы удваивалась ещё и объектно-предметной онтологической схемой вне-человеческого природного цикла. Если применить это к знаку «океан», то наряду с динамической силой, не знающей разделения на внешнее и внутренне и реализующей себя посредством аффектов, рождается ещё и призрачный двойник объектного состояния «хаосмоса» — онтологически-репрезентативный океан — противостоящий (субъективному) мгновению человеческого переживания. Тютчев умел тонко обыгрывать такое удвоение, но не мог построить мир, в котором бы это удвоение было бы снято. (Это вообще удалось сделать лишь поэзии и прозе двадцатого века.) Последующая же эпигонская относительно Тютчева традиция вообще оказалась нечувствительной к этой трансгрессивной границе бытия Творца, удостоверяющего своё присутствие как субъекта. К примеру, у Л. Андреева в «Океане» мы обнаруживаем простое противостояние океана (и его персонификации в виде сверхчеловека) человеку ressentiment («фармацевту» в терминологии того времени). Работа трансгрессии двух планов замещена «символическим представлением» универсальных обстоятельств человеческого существования на сцене художественных визуализаций. Онтологический план вытесняет динамический. Это характерно почти для всего движения русского символизма и его последователей (футуристов и т.п.)
