— Надька, а это все ваши гуси?
— Ты что бабка, какие же они наши, это твои.
— Не-не-не,— открестилась бабка,— моих пятеро. А это ваши гуси.
— Наши зеленым чернилом меченные.
— Так чьих же мы гусей гоним? — возмущенно сплюнул Васька.— Не хватало мне еще гусей, за кабана батька еще не расплатился.
— Твоя правда, Васька,— задумалась Ненене.— Чьи же это гуси? Не наломять нам боков за этих гусей? Вунь той, с красным крылом, Щура, красная краска только у них была, крышу красили. А это, сдается, мой... гули-гули-гули,— заприговаривала Ненене, и гусак обернулся на ее голос и выдал в ответ ей что-то недовольное, не очень лестное.— Мой,— обрадовалась Ненене.— А тая гуска ваша, Надька, видишь, какое крыло, вода отмыла... А тут всего села гуси. Вунь Цупричихи, что как подстреленные, как побритые, только она так крылья подрезает, пух дерет с живого.
— Не погоню я этих гусей,— насупясь, сказал Васька.— Пусть передохнут все. Пускай их всех мелиораторы в суп, и Цупричихиного первым.
— Не-не-не, Васька,— бабка уцепилась за него.— Это ж со всего села гуси, это ж то, что осталось от наших гусок...
— Тогда Цупричихиного отделяй,— сказал Васька твердо. И стоял бы на своем, но тут к ним подошел Матвей Ровда, весь перемазанный, в торфе, в болотной жиже и машинном масле.
— Это Васькины гуси,— отмежевалась от них Надька.— А тебе помыться надо?
— Не отмыться ему,— как давеча у трактора, горестно сказала Ненене.— Поперек горла стануть ему мае гуски.
Матвей, видимо, ничего не понял.
— Гони, Вася, гони гусей. И ты, Ненене, гоните! — скомандовала Надька и потянула за рукав Матвея к речке.
Васька и Ненене погнали гусей. Васька попер их чуть ли не галопом, его настроение передалось, наверное, и Дружку, тот гонялся за птицей что было силы, сбивал в стадо и тут же разметывал это стадо, Васька хлестал прутом отстающих, бил до глухого гула по крыльям, бокам, пока его не устыдила Ненене:
— Ти ж гуси в чем повинны, Вася, что за вина на птице, она ж беззащитная.
И ему стало неловко от этих просто сказанных слов, будто Ненене говорила не ему, а рассуждала сама с собой, решала что-то про себя или, скорее всего, проверяла что-то давно решенное, но сейчас подвергшееся сомнению, разматывала эти сомнения, как бабы разматывают пряжу, сучила суровую нитку прожитого, вытягивала на белый свет, себе на погляд то, что было на другом конце этой нитки. А там, как на грех, наверно, ничего не было. Один кончик в руках, а другой уже давно на веретене. Веретено крутится и будет крутиться дальше, только поплевывать надо на пальцы, смазку давать ссадинам, мозолям, чтобы не знало остановок это колесо-веретено, чтобы не замечалось кручение, иначе закружится голова, пойдет колесом, кругом, как веретено. И пошла, видимо, кругом голова у Ненене, довелось ей, наверное, в свое время попасти чужих гусей, потому и оглядывается так сейчас беззащитно и робко, словно угодила ненароком без пересадки из сегодняшнего дня в свое детство. Как и в ее далеком детстве, стоят вокруг те же дубы, та же пока еще речка катится, то же небо над головой, тот же закат на нем, а хаты другие, и она, Ненене, уже старая, и гуси все чужие, потому и такая беззащитность на ее лице. Беззащитность ощутил и Васька по кличке Британ и стыд, но не перед Ненене, которая видела и поняла, как с ним обошлась Надька. Стыд перед этим закатом солнца, который он, быть может, сегодня впервые за все годы и увидал. Видел, конечно, и раньше, но бывает ведь так — смотришь и не замечаешь, потому что знаешь, так должно быть, это вечное. Свое Свилево он тоже считал вечным, а его расковыряли в месяц-два. Кто знает, нельзя ли и с солнцем так. И он, уже не подгоняя гусей, а просто бредя и спотыкаясь следом за ними, торопился насмотреться на это солнце, на закат, чтобы оно вошло в него и отпечаталось в нем. Загребая ногами сыпучие пески на подходе к деревне, он смотрел на закат, на могучие князьборские дубы, что весь день выхвалялись перед солнцем на виду у деревни, тянулись за солнцем, стараясь выглядеть и стройнее, и выше, чем были на самом деле, а сейчас стали сами собой, по-стариковски огрузли, опустив к земле до этого устремленные в небо ветви и листья. Так уж было заведено, не он первый, не он последний. А все же чего-то было жалко, что-то он растерял в сегодняшнем дне, растерял, не заметив того и сам. И он не пошел в тот вечер на танцы, хотя и помнил, что обещался младшему лейтенанту быть. «Пусть тебе сегодня Матвей Ровда мозги вправит,— сказал он, мысленно адресуясь ко вчерашнему Надькиному ухажеру,— или ты ему вправь...»
