— А к целуске кабанцик?
— А к целуске кабанцик, так, так оно.
— А к кабанцику поросятки? Да гусей с полсотни.
— Тридцать гусок... А што, совецкая уласть супроть?
— Не супроть, но...— не выдерживает, наливается краской Шахрай.
— Нно, цоб-цобе... Ты, начальник, на машине, а я на воликах. Пошли, волки вас дери...
И волы пошли, не обижаясь ни на кнут, ни на крик, понурив головы, опустив их почти до земли, и только изредка вздрагивали ушами да покручивали, отгоняя мошку, хвостами. Скрипело ярмо, скворчала, как свеженина на сковородке, отваливаемая плугом земля. Скворчание это и скрип постепенно затухали, глохли, пока не слились е тишиной дубов и поля.
Они стояли на краю этого поля, смотрели в спину Барздыке. Шахрай морщился, когда волы сбивались с ноги и пока брали ее, ярмо почти кричало. Ровде было неловко за своего земляка и за Шахрая перед земляком неловко. И вообще ему было неуютно на родной князьборской земле. Но он все же не удержался, хорошо понимая, что не надо сейчас трогать Шахрая, все-таки тронул, колупнул его. Такой уж характер, демьяновский, сыпанул соли на хвост:
— Чего же вы не спросили, Олег Викторович, про воликов, как он сажал их, как хвосты обрезал, как соль сеял.
— Этот воликов сажать и соль сеять не пойдет.
— Этот-то как раз и есть главный солесей в Князьборе,— опять не удержался, оставил за собой последнее слово Матвей, вымещая сейчас на Шахрае досаду и неловкость и за бюро, и за трутней, и за Барздыку. За весь Князьбор, который в лице Аркадя так неприветливо встретил их. И садились они с Шахраем в «газик» молча, и некоторое время ехали молча, каждый в себе.
— Ничего у тебя земляки,— первым нарушил это молчание Шахрай.
— Что вы знаете о моих земляках? У него семеро по лавкам, а мы его гусей, свиней взялись считать. У колхоза гектар земли отхватил... А о том не думаем, что не он при колхозе, а колхоз при нем. Сотня- другая гектаров пахотной земли — вот и весь колхоз...
— А он из этой сотни-другой целый гектар выломил.
— Выломил... Зубами выгрыз. Трактор бы от его работы, от пота его проржавел...
Матвей, кажется ему сейчас, помнит и знает все о своем Князьборе, о мужиках, живущих здесь, о самом себе, словно никуда не уезжал, словно дух его, словно тень, лишенная плоти, все эти годы кружила над князьборскими полями, ходила по хатам, все видела, все слышала и сейчас передала ему все, что знала, обнажила память. И он видел сейчас эту свою очищенную память, чуял, как прибойно она дышит в нем, хотя еще и скована неизвестностью того, как пойдет здесь, куда повернется его жизнь, что он найдет, что потеряет.
