— Ну так как?
— О чем вы?
— Как будем расплачиваться?—Слова не имеют значения, важно, что за ними, на последней темной глубине.
— Бросьте, пожалуйста! Вам это не к лицу...
— Как-то я подвез пьяного и отказался взять у него деньги.
— Ну...
— Видели бы вы, как он пылко целовал меня за это!
— Я вам не завидую.
— С вас я тоже не возьму ни копейки.
— Нет уж, лучше я расплачусь деньгами.
Некоторое время молчим. Я поглядываю по сторонам. Море далеко, по обе стороны дороги поросшие чаем зеленые кручи, навстречу катит пестрая вереница машин.
Попутчица опять заводит, но несколько другим тоном:
— Я серьезно, уступите мне этого барашка.
— Как это — уступите?
— Я слышала про замечательный кавказский обычай: дарить гостю все, что тому понравится. А нет, продайте. Я заплачу. Сколько такой стоит?
Я качаю головой.
— В Новом Афоне отдыхают мои подруги, целая компания из нашей лаборатории. Они седьмой год там отдыхают, и все время у одних и тех же хозяев. Вот я и подумала: подкачу на машине, посигналю и выйду с ягненком на руках. Шик? А в .благодарность, так и быть, поцелую вас слаще того пьяницы...
Так... Так. Именно так. Все правильно.
Останавливаю машину. Попутчица продолжает лопотать что-то. Наклоняюсь через ее коленки и открываю дверцу. Она умолкает, озадаченно смотрит в окно. Потом оглядывается на меня.
— Что случилось?
— Выходи! — говорю я.
— В чем дело? — настороженность сменяется испугом.
— Забирай сумку и валяй.
— То есть как? Почему?
Киваю на павильон в виде раскоряченного осьминога.
— Доедешь на автобусе.
— Но что все-таки случилось? Так нельзя!
Я молчу и не смотрю на нее.
Выбирается, тащит сумку, негодует:
— Ненормальный какой-то! Псих... Шизофреник,— и с силой захлопывает дверцу.
...Я лежал на вершине нашей горы. Последние экзамены были сданы. Удивительный покой снизошел на меня перед новой жизнью. Я лежал на вершине, раскинув руки, и смотрел в небо.
Сзади висело солнце. Я не видел, а угадывал его по нестерпимому блеску. Ни одна былинка не мешала мне смотреть на небо. Лежал, погруженный в сплошную голубизну, казалось, небо начинается у моих щек. Прямо-таки льнет к вискам и щекам. Вдруг неподалеку из травы выпорхнул жаворонок и взмыл, заливаясь и молотя воздух короткими крыльями. Он уходил ввысь отвесно, рывками, как будто его подтягивали на нитке. Взлетал и замирал, взлетал и замирал. И каждый раз, когда он замирал на новой высоте, у меня падало сердце... А потом что-то у меня внутри, наверное, то, что называли душой, потянулось за жаворонком — выше, выше! И вырвалось из груди, и ушло вместе с жаворонком, ликуя и обмирая на новой высоте. А жаворонок стал дрожащей точкой в голубизне и вот совсем исчез, точно просверлил или проткнул небо и через дырку вырвался туда, где все сияло и сверкало, как солнце у меня над головой. И я вырвался за ним. И в ту самую минуту, когда нестерпимое сияние, распирая грудь и голову, заполнило меня всего, прямо из небес на меня глянула черная коровья голова с веревкой на обломанных рогах. Корова жевала и смотрела тупо. Потом дунула, раздув ноздри, и неуклюже отпрянула — испугалась, но скоро успокоилась и стала щипать траву. Между ее ног терлось розовое вымя, поросшее белыми волосками. К крупу присох навоз...
