— Ты меня, дочка, не учи. У меня своя голова на плечах.
— Учти: заикнешься — ноги моей в этом доме не будет! Ни моей, ни моих детей. На похороны твои не приеду.
— Ну, ну... Уймись. Уже и похороны. Будто перцем обкормили, а ведь с детства сластена.
— Я свое сказала.
— А ты мать не поучай. Я еще утром сказала: ты мне не невестка, так что промолчать нетрудно. Но срам-то останется.
— Опять она за свое! — я всплеснула руками.
— Месяца без мужа прожить не можешь. А если дочки узнают?
— Я предупредила, мама!
— Так и быть, при муже твоем смолчу, но тебе все скажу, Додо! Я теперь старая, мне не стыдно. Сколько я в войну без отца вашего прожила? А ведь молодая была, и кровь во мне тоже шумная. Любила я отца вашего, как не любить? Но тут не о любви речь, о чести... Тьх помнишь, как вас крысы покусали? Не помнишь, наверное, мала была. А вот Медико помнит. Покусали вас крысы, бедняжек. Сперва в кроватке, а потом и на столе — я на столе вас укладывала. Господи! Ручки-ножки покусанные, а у Медико кончик носа отъеден. Теперь, слава богу, даже я шрама не замечаю. А тогда перепугалась, схватила вас в охапку и в деревню. А дома крысоловку оставила, клетку такую с балкончиком начальник мой одолжил. Вернулась — клетка переполнена. Утопили мы их кое-как в железной бочке. А вечером он пришел, на боку сумка от противогаза, а в сумке колбаса и вино...
— Кто он? — я как-то потеряла нить рассказа, настолько неожиданным было это жуткое отступление о крысах.
— Начальник,— объяснила мать.
— Ну,— сказала я,— может, хватит?..
— Нет, слушай, мне скрывать нечего. Прогнала я его. Колбасой по роже надавала. Чуть бутылкой башку не раскроила. Утопила бы, как ту крысу, и не пожалела бы. Всю ночь потом глаз не сомкнула, зуб на зуб не попадал... А сейчас тебе вот рассказываю и горжусь.
— А крысы-то при чем, мама? Я что-то не врубилась.
— А ни при чем, дочка. Все равно тебе не понять.
Сказала и отвернулась, склонилась над столом, хозяйничать принялась, а сама носом шмыгает, локтем глаза утирает и шепотом приговаривает:
— До чего же лук злой, все глаза выел.— Потом опять на меня взглянула и строго так говорит: — Отдохни немного и приходи, одной мне не управиться.
Я зашла к себе, переоделась: сарафан сменила на сутану. Вот вещь, которая и впрямь актуально смотрится: глухой воротник, рукава прилегающие с хманжетами, длина — макси, и при такой монашеской строгости разрез куда выше колен! Как мамаша выражается, «до самого дальше некуда!». Мать это платье терпеть не может, а я потому и надела: пусть не думает, что ее взяла, что разжалобила меня своими воспоминаниями.
