«Зачем ты это сделал?» — спрашиваю. Поднял на меня глаза, и такое я в них увидел, что оторопел даже. Потоптался около него и говорю: «Давай,— говорю,— эту ночь вместе отдежурим. У меня тут и шашки найдутся». Мне бы построже, может, и ремнем поучить. А я сходил к реке, воду в ведре принес, вымыл ему ноги и уложил на топчан. «Влетело нам от начальников — говорю,— а, Петико? Строгие дядьки. Откройся все-таки, чем тебе скорый не угодил?» Отворачивается и сопит громко. «В скором тоже люди ехали,— говорю, а сам чувствую, не успокаиваю его, а злю.— Больше не делай этого, слышишь? Стекло-то вон какое дорогое». Он как вскочит с топчана и в дверь. На бегу булыжник подобрал и по платформе к дежурке! Еле я его догнал. Схватил в охапку, назад притащил, бросил на топчан. Тут он разревелся, прямо заголосил. Обхватил меня за шею, душит. «Папа! Папочка! Папа!» —и слезами захлебывается. Почудилось мне тогда, что не меня он обнимал, а кому-то другому плакался. Обидно мне стало и стыдно. Вдруг вспомнил, как железнодорожник к Петькиному уху потянулся, а я рядом бубнил что-то. Даже пот прошиб. Вышел я из будки и опять на станцию. Иду, думаю: возьму начальников этих за шкирки, сшибу лбами. И будь что будет... Пусть милицию зовут! Петико следом волчонком трусит, зареванных глаз не утирает. Вошли в дежурку, а начальников нет. «Полчаса как «мастеровым» уехали...» Уехали... Защитить не защитил и отругать не отругал. Так бестолково получилось.
Я долго Поле про этот случай не рассказывал. Но и забыть никак не мог. А когда рассказал, она сперва на Петьку кинулась, поколотить хотела. Рассердился я. Очень рассердился. Накричал даже. Тогда она стала меня утешать: «Ты тут ни при чем, Доментий. В чем ты себя виноватишь? Ну чем ты ему не отец? Чего мерзавцу не хватает? Просто характер сволочной... Хочешь, побей, а скажу — знаком мне тот характер. И лихость, и неблагодарность. Прости его, Доментий! Мал он еше...»
Не мне Петико прощать... Сам бы простил ^когда-нибудь, если сможет...
У входа в будку пес меня ждет, виляет хвостом, навстречу бро-: сается. Вошел в будку, лег на топчан, где Петико в ту ночь лежал. От бушлата все еще армейской службой пахнет: махрой, и потом, и нечеловеческой усталостью, когда зимой с железнодорожных платформ обледеневшие бревна сбрасывали, и мыльным сырым теплом прачечной, куда я снежными вечерами к Поле пробирался — помогал солдатские простыни отжимать... Бушлат истлел, а запах так и не выветрился... Поля тоже этот запах любит. Уткнется носом и смеется сквозь слезы. «Родненький ты мой! Какие же мы были молоденькие! Помнишь? Помнишь?»
