Неболочь | страница 22
«Я мастер высшего разряда…» – сходя на станции, мельком
Заметила и гордым взглядом прожгла, как простынь утюгом.
Простор. Ощерились вороны. Луна с кадилом и кайлом
Явилась не на разговоры. А на поминки о былом…
Дюймовочка
Ирине Савельевой
А перелётная звезда с цветка сиренево-ночного,
Как васильковая вода обратно из ведёрка в омут.
Щитоподобный водолюб – на распустившейся кувшинке,
Утёнок, распахнувший клюв и ловко ловящий дождинки,
Дозорщик (это стрекоза с винтообразными крылами)
Перелетает, и слеза меняет мир перед глазами.
Не рак, отшельник-восковик, назло беснующимся осам
Ворует мёд. Гриб-дождевик огромным белым пылесосом
Пьёт влагу… Бурый грибоед уселся на его макушку,
И проклинает белый свет – ку-ку – невзрачная кукушка.
Свет мимолётным мотыльком упал Дюймовочке на плечи,
И облака – не в горле ком, не острова на междуречье…
Она венок себе плела, она не чаяла увидеть,
Как, намочив себе крыла, по полю конопатый витязь
Бежал навстречу. Он принёс не украшенья, не помаду,
А осень перелётных звёзд, вечерней нежности прохладу.
Прошло четырнадцать веков или одиннадцать мгновений…
Жук-богомол, как богослов, на камень, обхватив колени,
Уселся. Рукоплещет зал: улитка, бабочка, кузнечик,
Слепень, лягушка, стрекоза… и звёзды, тёплые как свечи.
Риф
Я так хотел бы умереть:
Как остов, обрасти кораллом,
Чтоб удавалось подсмотреть
Каранксов, розовых и алых.
Тогда б акула плавники
Чесала о мои лопатки,
Окаменевшие соски
Моллюски трогали украдкой.
Жестокосердный осьминог —
Проклятье маленькой вселенной —
Свивая щупальца в клубок,
Мой мозг сосал, прикосновенный.
Аквалангисты чередой,
Сверкая фотоаппаратом,
Рыбодобычливой стрелой
Проткнули сердце мне, как атом.
И сердце, мёртвое давно,
Вспорхнув растерянной медузой,
Мятежно стукнулось о дно
Дрейфующего сухогруза.
Новогоднее
В плену ленивых меланхолий, как в паутине, тине дней,
Я – ёлка ряженая в холле, где больше взрослых, чем детей;
Где за оконцем город, ялов, звенит трамвайною дугой,
Где спелый торт – корзиной ягод, где «ступа с бабою-ягой»
На красный оклик светофора летит, как модное авто…
Где шпага герцога Рошфора пронзает купол шапито.
Театр – вешалка, а значит, мой полушубок – декабрист,
Бинокль, воспринятый на сдачу, по-левитановски лучист.
Я выбрал праздничную пьесу: лежит Офелия в воде…
Как томно дрогнула подвеска, скользнув по краю декольте
Разволновавшейся соседки (на вид ей – возле тридцати)…
Я говорю, как Фауст – Гретхен: «Мадам, нам явно по пути».
Как огоньки святого Эльма, такси на площади мирской,