Я сужу о том, что произошло, не так, как может об этом судить История; эта анархия, этот разврат, это распутство мне нравятся. Мне все это нравится с точки зрения Истории и с точки зрения Гелиогабала; но в тот момент, когда я начинаю свой рассказ, Гелиогабал еще не родился.
Цари Эмесы, эти маленькие правители-женщины, которые считали себя одновременно и мужчиной, и женщиной — как Мегабиз[18] в храме Эфеса, который перетянул себе член, чтобы принести себя в жертву в качестве женщины, но превратился в камень, перед которым посвящают в сан, — эти царствующие женщины давно передали свою свободу в руки Рима. От старого Эмафийского царства[19] остался только храм, темный и объемистый. Контроль над торговлей, война, защита имущества — все принадлежит солдафонам Рима. В остальном — каждый сириец может думать, что хочет, и культ Солнца живет, осажденный поклонением Луне, с мешаниной из лунных камней, рыбы, баранов и кабанов. Кое-где уже пропали быки, орлы, ястребы-перепелятники, но не петухи[20]! Хотя, кажется, петух уже не занимает значительного места среди всех этих ритуалов.
Храм Элагабала в Эмесе уже несколько веков был центром конвульсивных попыток измерить чревоугодие бога. Этот Бог, Элагабал, или Иссу[21], Сошедший с Горы, Сияющая вершина, появился очень давно. И, возможно, он зовется Желанием в древней финикийской космогонии; и это желание, как и сам Элагабал, совсем не примитивно, поскольку оно стало результатом медленного и множественного смешения основ, расходящихся лучами из глубины Дуновения Хаоса. Из всех этих основ Солнце — всего лишь уменьшенный образ, годный лишь для уставших и вымирающих обожателей.
Надо сказать, что Дуновение, рожденное в Хаосе, влюбляется в эти основы, и что от этого движения вперед, от этой идеи, которая устраняет тьму, и родилось осознанное желание. И в самом Солнце есть живые источники, идея уменьшения и полного исключения хаоса.
Итак, то, что в человеческом теле представляет собой дух — это не легочное дыхание, которое было бы для духа тем, чем солнце в своем физическом аспекте является для принципа размножения; но тот вид витального голода, изменчивый, неясный, который проносит по нервам свои разряды и вступает в борьбу с рациональными принципами рассудка. А эти принципы, в свою очередь, снова нагружают легочное дыхание и передают ему свои полномочия. Никто не решится утверждать, что легкие, которые возвращают жизнь, не находятся под влиянием духа, идущего из головы
