Я сглотнула застывший в горле комок и кивнула.
***
Дни плелись со скоростью ленивых кошек — медленно, сонно. Спутники тихонько
переругивались, я пыталась их не слушать. Побаливала лодыжка, хоть я и накладывала на
неё с десяток чар. Она гноилась и ныла при любой перемене погоды. За всё время пути не
нашлось ни одной чистенькой речки, поэтому мы все вместе чесались и напоминали
городских побирушек.
Очнулась от досадных мыслей я только тогда, когда чащоба сменилась голыми полями, за
которыми виднелись серенькие домишки да хлипкий, пусть и высокий частокол, унизанный
козьими черепами.
Нами была перейдена незаметная черта, за нею остались снега с холодными ветрами. Здесь
вовсю прорезались изумрудно-зеленые листики на березах, деревья стряхнули с плеч
белоснежные одеяния и выпрямились навстречу солнечным лучам.
Спутники начали спешно вычищаться, дабы произвести хорошее впечатление на моих
родных. Лис напялил на себя балахон с отвисшим капюшоном и жутковатыми бурыми
пятнами на рукавах. Надеюсь, что если это и кровь, то не человеческая. Одежда висела на
нем, как на палке. Варрен надвинул капюшон на переносицу, чтобы спрятать округлые
глазища, и стал напоминать излишне худощавого и грязного, но храмовника.
Всемил отряхивался от въевшейся в ткань грязи и вопрошал, на кого он похож. Я не
рискнула признаваться, поэтому глупо улыбалась.
За много лет ничего не изменилось. Перед входом в село, как и прежде, не наблюдалось
стражников. А ворота были распахнуты настежь. Приречные зори отличались особым
гостеприимством, правда, не ко всем.
Направо, налево, семь саженей прямо. Слышна песенка отмершей после зимовки речушки.
Кто-то шепчется за спиной. Люди опасливо рассматривают жутковатую троицу, но боятся
преградить ей дорогу.
Во времена моей юности щеколда на дверце в заборе отпиралась нажатием на левую доску.
Так и есть. Щелчок. Вот я и дома.
Мужчины переминались с ноги на ногу, а я громко постучалась в дверь. Долго ждать не
пришлось: на пороге появилась старенькая невысокая женщина с потухшими глазами и
побелевшими губами. Чертами лица она напоминала меня саму, только заметно
постаревшую, иссохшую от тяжелой жизни. Женщина вытерла мокрые руки о край юбки.
— Хлеба хотите? — ставя ударение на букве «о», спросила добрая матушка.
— Нет, — я глубоко выдохнула. — Мы не нищие.
— А чегось?
— Я это… — я потупила взор. — Ладислава.
— Ох! Бес! Бес! — Матушка обхватила лоб сухими ручонками. — По души грешные
пришла, сожрать нас за провинности да отправить во служение тьмы?!
