Богдан наконец-то догадался бросить на камешки куртку, он давно уже нес ее на согнутой руке, снять джинсы и свитер. Сложил аккуратной стопкой, прижал сверху книгой. Увидел, как далеко в море появилась над поверхностью круглая, против света не разобрать, бритая или нет, голова.
Плавать он, конечно, умел. Все-таки ходил в бассейн четыре года.
А вода оказалась жутко холодная — до ледяного ожога, до перехвата дыхания. Богдан отчаянно заколотил руками и ногами, и пришло иррациональное тепло, и драйв во всем теле, и острое, невозможное счастье. И поймав этот кайф, пульс и нерв живого и вечного моря — правда, оно же было и будет всегда, а значит, сильнее чьего бы то ни было времени! — он поплыл спокойно и сильно, широко загребая и не совершая лишних движений. Лицо то погружалось в воду, и тогда он видел сквозь изумрудно-зеленую толщу темные камни на дне, то оказывалось над ее поверхностью, где ничего не получалось разглядеть в слепящем мельтешении солнца в каплях на ресницах. И не надо. Он просто плыл, наслаждался и не собирался скоро возвращаться.
Конечно, он опять подвис и отстал, выпал из стремительного потока ее, Арниного, времени — но не особенно жалел об этом.
Когда Богдан вышел на берег, чуть пошатываясь от блаженного жара и правильной слабости в коленях, Арны не было видно. Ни ее самой, ни вещей; Богдан в панике огляделся — горизонт с обеих сторон конкретно обрубали волнорезы — и вдруг услышал:
Если тебе показать чего,
Если не струсишь и не…
Подхватив с гальки свою одежду и в последний момент книгу Марковича, ринулся на голос.
На соседнем пляже сидели кружком дети, вернее, подростки лет тринадцати-четырнадцати, все в одинаковых зеленых курточках, очень похожих на Арнину, только немного другого оттенка. Все равно, она, сидящая по-турецки в общем кругу, почти не выделялась среди них. Разве что тем, что была центром, магнитной точкой притяжения всех взглядов, внимательных, внимающих, восхищенных.
Он и сам заслушался.
— А вы тоже поэт?
Богдан не понял, что это к нему, потому что в тот самый миг увидел чуть поодаль разложенную сушиться на гальке зеленую маечку, а значит, у Арны под ветровкой… Только тут сообразил, что отзвучавшие только что стихи — те же самые, что и тогда, и мимолетно вспомнил Леську (ну и Леська, ну и что), и удивился: эти строчки воспринялись теперь совершенно иначе, без тени той прежней непристойности, а скорее озорным и азартным вызовом, и вообще они, кажется, совсем про другое… И покраснел, и разозлился на себя, и резко, враждебно повернулся к девушке, шепотом повторившей вопрос.
