— Вы бы позволили мне ее увидеть?
— Почему нет? Я верю в необходимость женской половины, но я бы сказал ей, что вы мой брат, и она смогла бы увидеть вас. Хамидулла видел ее и некоторые другие тоже.
— Она и правда думала, что они ваши братья?
— Конечно, нет, но такое слово существует, и это очень удобно. Все люди мне братья, и если человек ведет себя, как брат, то он имеет право видеть мою жену.
— Но если бы весь мир так себя вел, то не стало бы нужды в женских половинах?
— Именно потому, что вы — с вашими мыслями и чувствами — способны на такие слова, я и показываю вам ее фотографию, — очень серьезно произнес Азиз. — Так думать и чувствовать способны очень немногие мужчины. Вы ведете себя хорошо, а я веду себя плохо, потому что показываю вам фотографию. Я не думал, что вы вернетесь, когда позвал вас. Я думал: «Он ни за что не вернется, я для него конченый человек, ведь я оскорбил его». Мистер Филдинг, никто не понимает, как много доброты требуется нам, индийцам. Даже мы сами этого не понимаем. Но мы знаем, когда с нами делятся добротой. Мы не забываем ее, хотя иногда, на первый взгляд, так может показаться. Доброта, доброта и сверх того еще доброта. Уверяю вас, лишь на нее мы надеемся. — Казалось, голос его возникал откуда-то из глубин прекрасного сновидения. Он немного повысил его и снова заговорил. — Мы сможем построить Индию только на наших чувствах. Что толку во всех этих реформах, в комитетах примирения по поводу Мухаррама — будет ли тазия[23] длинной или короткой, или каким путем пойдет процессия, какое значение имеют все эти советы знати и разные официальные партии, над которыми англичане откровенно насмехаются?
— То есть начинают не с того конца? Я это знаю, но официальные власти и учреждения — нет. — Он снова посмотрел на фотографию. Леди смотрела на мир так, как желали того ее муж и она сама, но каким удивительным она его, наверное, находила, этот противоречивый изменчивый мир!
— Отложите ее, теперь она ничего не значит, она умерла, — тихо сказал Азиз. — Я показал ее вам, потому что, кроме этого, мне нечего показать. Вы можете осмотреть все мое жилище и опустошить его. У меня нет других тайн. Трое моих детей живут у бабушки, и больше у меня нет ничего.
Филдинг сидел у кровати Азиза, польщенный таким доверием, но ему все равно было грустно. Он вдруг почувствовал себя ужасно старым. Как ему хотелось, чтобы и его подхватили и понесли волны эмоций. Когда они встретятся в следующий раз, Азиз, возможно, будет вести себя более отстраненно. Он понимал это, и ему было грустно от самого этого понимания. Доброта, доброта и еще раз доброта? Да, он мог ее дать, но достаточно ли одной доброты для этого странного и необычного народа? Может быть, ему надо периодически добавлять перца в кровь? Что, собственно, он сделал, чтобы сейчас заслужить такое доверие, и что он может дать Азизу взамен? Он оглянулся на свою жизнь. Как же мало было в ней тайн! Было несколько вещей, которые он никому не показывал, но они были такими неинтересными, что не стоило поднимать занавеску и выставлять их на всеобщее обозрение. Когда-то он был влюблен и даже помолвлен, но невеста расторгла помолвку, и это на какое-то время отвратило его от женщин. Потом было потворство капризам, за ним последовало покаяние, а за покаянием — равновесие. Не густо, если не считать равновесия, но Азизу не стоит об этом рассказывать, он назовет это «холодным раскладыванием по полочкам».
