Из всей этой компании один только Хамидулла чувствовал и понимал поэзию. Умы остальных были приземленными и грубыми. Но они с удовольствием слушали Азиза, потому что литература не была чужда их культуре. Например, полицейский инспектор не считал, что Азиз уронил свое достоинство чтением стихов, и не стал грубо смеяться, как англичанин, отбрасывающий прочь заразительную красоту. Стихи выбросили из его мозга всякие мысли, и он просто сидел с опустошенной головой и слушал. Потом, когда стихи умолкли, низкие мысли вернулись, но несколько посвежевшими. От стихов не было, конечно, никакой реальной «пользы», но они служили преходящим напоминанием, дыханием, сорвавшимся с божественных губ, соловьем, поющим между двумя ничтожными мирами праха. Менее явные, чем взывания к Кришне, они тем не менее давали голос нашему одиночеству, нашей отчужденности, нашей потребности в Друге, который не приходит, но и не отказывается от нас. Азиз продолжал думать о женщинах, но немного по-другому; без прежней определенности, но с большим напряжением. Иногда поэзия действовала на него так, но иногда она просто до крайности обостряла плотское желание, и Азиз никогда наперед не знал, какое именно воздействие окажут на него стихи. В этом, как и в жизни Азиза вообще, не было никаких законов.
Хамидулла заехал к Азизу по дороге в Комитет знати, по сути своей националистический, в котором индусы, мусульмане, два сикха, два парса, джайн и местный христианин пытались любить друг друга больше, чем позволяло им их естество. Все шло хорошо, пока они дружно поносили англичан, но ничего конструктивного добиться им не удавалось, и если бы англичане вдруг исчезли, то Комитет тотчас бы сам собой развалился. Хамидулла был очень рад, что Азиз, которого он любил и который, помимо всего, приходился ему родственником, был совершенно равнодушен к политике — она портит характеры и разрушает карьеру, но увы — ничего без политики достичь нельзя. Он невольно вспомнил Кембридж — еще одну поэму, к сожалению закончившуюся. Как он был счастлив там, в Кембридже, двадцать лет назад! В пасторском доме мистера и миссис Баннистер политика не интересовала никого. Игры, работа и приятное общество соединялись в этом и других домах и составляли достаточную основу национальной жизни. Здесь же все держалось на манипуляциях и страхе. Он не мог доверять даже господам Саиду Мухаммеду и Хаку, хотя они оба приехали сюда в его экипаже; а этот ребеночек, Рафи, был уже сущим скорпионом. Склонившись над кроватью, он сказал:
