Абрамова: А потом, она — молодая. Она лучше помнит, что и как было. Ведь это было самое яркое в ее жизни.
Золотухин: И еще она — умная…
Абрамова: Тут важно восприятие. Я вот помню «собой» — помню свой первый план: что я про это думаю. Я помню все через свое восприятие, а может быть не совсем то, что было на самом деле.
Ну уж если что-то очень сильно нравится. Вот спектакль «Галилей» я так помню! Как будто меня там не было! Как будто спектакль шел сам собой.
Перевозчиков: Людмила Владимировна. Дневники вашей бабушки. Когда вы их прокомментируете?
Абрамова: Я думаю, там ничего особенного нет. «Пришел поздно», «уехал на репетицию.» — то есть какие-то даты там есть. И брат Валька уже эти выписки сделал. И получилась такая простыня, которая в музее есть.
Золотухин: Я согласен с Люсей, когда она говорит, что надо перепроверять. Пока люди еще не все забыли, надо из них все это «вытащить». Пусть иногда говорят неправду, но все равно сквозь это, сквозь этот туман, может выскочить какая-то правда, какая-то истина. А потом все это можно сопоставлять.
Абрамова: Да-да-да… Когда я в первый раз прочитала первую книгу Валеры Перевозчикова («Живая жизнь. Штрихи к биографии Владимира Высоцкого» М., «Московский рабочий», 1988. — В.П.), то разочаровалась страшно — серия автопортретов людей, причем не самых хороших людей. И меня даже зло какое-то взяло — зачем столько времени на это тратить?! Каждый про себя рассказал… А потом, когда у меня это первое раздражение прошло, я сквозь эти автопортреты увидела Володю…
А потом… Ведь каждый из них раскрылся.
Золотухин: А в книжке Крымовой «Я, конечно, вернусь.» меня больше всего потряс материал Каспарова. Пишет человек, который Володю не видел. Но это самое точное попадание, вот это — Володя. А вот ты начинаешь говорить и думаешь — как бы не сказать не то, как бы кого-то не обидеть. То есть получается, что в первую очередь думаешь не о нем, — вот какая штука.
И вот еще. Мне потрясающую вещь сказал один мой знакомый: «Ведь потрясла не смерть Высоцкого, а его похороны». Я стал думать. Да, умереть может каждый, но вот то, что случилось после смерти, вот эти похороны. Тогда мы поняли, кого же мы хороним. И я думаю, что это действительно так. И то, что началось после, эта всенародная любовь. Это естественно, и препятствовать этому тогда было глупо. И сколько появилось у него друзей — и это естественно. Да у него их и было столько!
И вот я получил письмо. После всех этих историй, после Рязановских фильмов. Один человек мне писал: «Тебе все простят. И эту историю, и эти дневники. Тебе не простят одного: что Высоцкий назвал тебя своим другом». И тогда я понял, куда идут корни этого раздражения. Это внутренняя генетическая ревность!
