Голос евнуха беспрепятственно проникал через тонкие занавески на лоджии. В рассуждениях о страсти звучала божественная безмятежность — вполне объяснимая. Голос то извивался на разные лады, то взмывал ввысь, а временами, как будто невольно выдавая всю глубину страданий оратора, артистично срывался и глотал окончания от нехватки воздуха. Юноша, стоящий у колонны на лоджии, мерно покачивал головой из стороны в сторону. Нахмуренный лоб прорезали морщины, неглубокие в силу юного возраста; веки были опущены, словно их тянуло вниз непосильное бремя. Сад был залит закатным светом — бесстрастным, как евнух, но даже сумерки не могли скрыть, что юноша высок, рыжеволос и изыскан. Его губы дрогнули, издавая вздох.
Старик, тихо сидящий у другой колонны, поднял голову.
— Мамиллий?
Юноша повел плечами под тогой, однако глаз не открыл. Лицо наблюдавшего за ним старика было непроницаемым; в лучах закатного солнца, отраженных от каменного пола, нос казался небольшим, а рот — неестественно безвольным. Впрочем, за маской благодушия угадывалась легкая улыбка.
— Пусть продолжает, — чуть громче сказал старик.
Зазвучала арфа: тоника, доминанта и субдоминанта — три краеугольных камня Вселенной. Голос взмывал все выше, а солнце неумолимо продолжало опускаться. Мамиллий поморщился. Старик подал знак левой рукой, и голос мгновенно умолк.
— Подойди ко мне! Расскажи, что тебя тревожит.
Мамиллий открыл глаза. Повернув голову, взглянул вниз на сады — тенистые зеленые террасы, границы которых обозначали тисы, кипарисы и можжевельник, — затем на мерцающее море под ними.
— Ты не поймешь.
Старик скрестил ноги в сандалиях на скамеечке и откинулся на спинку кресла. Сложил вместе кончики пальцев, блеснув аметистовым перстнем. Закат раскрасил его тогу роскошнее сирийских мастеров; широкая пурпурная кайма казалась черной.
— Понимать мне положено по статусу. Ведь я твой дед, пусть ты и не принадлежишь к основной ветви имперского древа. Поведай же, что тебя тревожит.
— Время.
Старик серьезно кивнул.
— Время убегает сквозь пальцы, подобно воде. Нам только и остается, что в изумлении наблюдать его быстротечность.
Мамиллий вновь закрыл глаза, наморщил лоб и принялся мерно раскачивать головой.
— Время стоит на месте. Каждый день тянется вечность. Я не в силах выносить длительность бытия.
Старик на мгновение задумался, потом вынул из стоящей справа корзины какую-то бумагу, бегло просмотрел и бросил в левую корзину. Множество искусных рук потрудилось над тем, чтобы придать его облику исключительное благородство, заметное даже на фоне погруженного в полумрак сада, и безупречность, от блестящей под редкими седыми волосами лысины до кончиков ухоженных ступней.
