Он был уже рядом с ней. Мягко успокаивал:
— Думать об этом — значит терзать себя. Забыть — значит освободиться. Пойдем со мной, дорогая. Как две смиренные души, рука об руку, познавая весь глубокий трагизм человеческого существования.
Она рухнула перед ним на колени, закрыв лицо ладонями.
— Когда он сидел в ногах у Бога и рассказывал Ему о белых горах, плывущих по воде… о белом пламени; а он без теплой одежды, такой беспомощный и такой отважный…
— И тебе захотелось согреть его.
Она молча кивнула с жалким видом.
— И постепенно… тебе захотелось отдаться ему.
Его голос звучал словно отдельно от него, настолько, что странность, невероятность их разговора не ощущалась. Он вновь заговорил, все так же мягко:
— Какое же ты находила себе оправдание?
— Я представляла себе, что он мой брат.
— Зная все время, что он — чужой, как белые люди в его россказнях.
Она глухо ответила из-под ладоней:
— Моему брату по Богу лишь одиннадцать лет. И то, что Болтун чужой… как ты сказал… могу я быть откровенной?
— Смелее.
— От этого моя любовь разгорелась еще больше.
— Несчастное дитя! Несчастная, заблудшая душа.
— Что со мной будет? Чего мне ждать? Я нарушила главные заповеди.
— По крайней мере ты откровенно призналась во всем.
Подняв лицо, простерев к нему руки, она поползла, чтобы обнять его колени.
— Но потом… когда мы все же предались любви…
Ее руки не встретили его коленей. Он был уже в ярде от нее, отскочив с проворством человека, спасающегося от змеи. Стиснув поднятые к груди руки, Верховный смотрел на нее через плечо.
— Ты… ты и он… ты…
Она, широко раскинув руки и не сводя с него глаз, вскричала:
— Но ты сказал, что знаешь все!
Он быстрыми шагами отошел к парапету и невидяще уставился вдаль. Спустя минуту забормотал бессмысленно, беспомощно:
— Да. Вот так-так. Ну и ну. Ф-фу! Боже мой!
Наконец он пришел в себя и направился к ней — остановился чуть в стороне. Откашлялся.
— И все это, это — стояло между тобой и узаконенной страстью к твоему отцу.
Она промолчала. Он заговорил снова, громко, негодующе:
— И ты удивляешься, что река продолжает подниматься?
Но Прекрасный Цветок встала с колен. Воскликнула громко, как Верховный:
— Чего ты хочешь? Я думала, ты упражняешься в зале!
Верховный проследил за ее взглядом.
— Ты подслушивал, принц?
— Шпионил? — вскричала Прекрасный Цветок. — Скверный мальчишка! Для чего ты напялил все это на себя?
— Мне так нравится, — ответил принц, дрожа всем телом, отчего украшения на нем звенели не переставая. — Я ничего особенного не слышал. Только то, что река поднимается.
