«Во!» Э, когда командуют: «Повзводно налево!», то просто:
«Налево!» Или молча начинает ходить журавлём по комнате, выделывая различные приёмы своей тростью…
— Этот бессмысленный Каннибах, — невесело усмехнулся Каховский, — так подписывает билеты увольняемых в отпуск: «Всемилостивейшего государя моего генерал-майор, св. Анны I степени и анненской шпаги, табакерки с вензелевым изображением его величества, бриллиантами украшенной, и тысячи душ кавалер». Как не вспомнить мученика — его сиятельство графа Суворова: «В слезах — мы немцы…»
— Господа, господа! — дурашливым голосом перебил его Дехтерев. — Прошу всем налить пуншу и немедля выпить за его курносое величество Бутова, который сейчас самолично припожалует…
Офицеры ещё не успели наполнить стаканы, как из соседней комнаты под шутовским конвоем торжественно вошёл маленький и очень курносый человечек в короне из золотой бумаги, в переделанной из простыни мантии, с большой палкой и с фальшивой державой[1] в руках. Это был дворовый Никита Медведовский, или просто Ерофеич, который по наущению Дехтерева появлялся на обедах и вечеринках, в кабаках, среди народа и даже на разводах Московского полка, всюду изображая Павла I.
Ерофеич встал в позу, выпучил пьяные глаза и картаво, подражая императору, закричал:
— Кар-р-раул! Я из вас потёмкинский дух вышибу!
Щука умер-р-рла, да зубы целы!..
Офицеры захохотали и шумно повскакали из-за стола, окружая Ерофеича. В тот же миг по сигналу Дехтерева раздался пушечный залп, и за окнами вспыхнул фейерверк:
после штурма Праги Ермолов прислал в Смоляничи шесть маленьких орудий, захваченных у поляков.
Каховский сделал знак Ермолову и вышел с ним в кабинет. Тут, среди полок с книгами, реторт и физических приборов, сама обстановка настраивала не на смешливый, а на серьёзный лад.
— Что ты так скучен сегодня, Саша? — тихо спросил Ермолов.
— Слишком много шутов развелось на нашей «галере», — так же тихо отвечал Каховский, — а к серьёзному никто не готов. Кажется, мы пропустили свой час…
— Ты говоришь о сопротивлении тирану? — догадался молодой подполковник.
— Да. И слушай. Помню, в Тульчине, как только Курносый сел на трон, наблюдал я, что фельдмаршал наш Александр Васильевич делается день ото дня всё мрачнее.
Когда услышал я от него горькие шутки о засилье немцев, то как-то, оставшись наедине, спросил: «Удивляюсь вам, граф… Как вы, боготворимый войсками, имея такое влияние на умы русских, и соглашаетесь повиноваться Павлу?..»
