А еще как-то он спросил:
— На что похоже ухо?
Я сказал:
— На вопросительный знак.
Белинков был восхищен, он решил из лагеря написать своим родителям, чтоб они прислали мне книги. Просил меня запомнить их адрес.
Я написал им, но мне не ответили, и это к лучшему, не до того было, не получилась бы учеба. В то время мы рыли канавы вдоль поселка, там стояли великолепные помойки. Иногда попадались и книги, но нас интересовали селедочные головки и картофельные очистки.
Однажды дежурный спросил у Аркадия: «Как твое имя, отечество?» Он ответил: «Аркадий Российской Советской Федеративной Социалистической Республики». Дежурный переспросил, побежал за главным, все повторилось сначала. Они спорили, пришел еще какой-то чин. Странно, но все обошлось для Аркадия благополучно.
Белинков рассказал, как в 1941 году А. А.Фадеев неожиданно пожаловался ему: «Простите, я не пойму, как вы везде поспеваете, ведь с транспортом ужасно трудно. Я позвонил сегодня в Союз писателей, просил выслать машину. Машины не было. Пошел я на трамвайную остановку. Ждал сорок минут. Пришел трамвай, переполненный до отказа. Я с трудом втиснулся. Все пуговицы оборвали. Я не мог слезть на нужной остановке. Проехал две лишних, пока удалось выбраться из вагона. Возвращался пешком. Это ужасно…»
Белинков ответил: «У меня, Александр Александрович, получилось почти так же. И я позвонил в Союз писателей. Машины не оказалось. Пошел я на остановку. Смотрю, трамвай уже стоит. Народ узнал во мне писателя, потеснился. Женщина место уступила. Пуговицу пришила, а когда подъехал к остановке, то все расступились, и вышел я спокойно. Так им[1] и передайте».
Рассказывал о девушке Фаине, говорил, что любит. Рассказывал о родителях, о близких… Любил прикрасить и, кажется, не чуть, но это не была ложь. Просто сама жизнь была настолько скудной, что скудность эту ему приходилось исправлять своими руками…
Потом я встречался с Белянковым после лагеря. Мне хотелось узнать, что вынес он из лагерной жизни. Думал — и ему будет интересно знать, что вынес я.
Он, по-моему, мало чем изменился. Был таким же болезненным, так же много и подробно рассказывал о своих недугах. Многие мысли и фразы были точно те, что так поразили меня на Лубянке. Он многое рассказывал о своей лагерной жизни, но слушать не хотел, не умел.
Как и раньше, много знал, был тверд в своих суждениях. Он мог сказать: «Я сделал ряд верных заключений». Как жаль, что никогда я не мог о себе такого сказать. Никогда в жизни я не делал верных заключений.
