— Нет, знаете! Не увиливайте, пожалуйста! Каждый дурак знает, сколько от Эстакады до Гвадалахары. Пять восьмых мили, не больше.
— От железнодорожной станции Гвадалахары до Эстакады, — невозмутимо заметил Берман, — не меньше двух миль.
— Вы все врете! — закричал Энникстер, взбешенный хладнокровием Бермана. — И я могу вам это доказать. Однажды я прошел это же расстояние по Верхней дороге, а я знаю, с какой скоростью хожу. Если я могу пройти за час четыре мили…
Магнус и Хэррен уехали, оставив Энникстера выяснять с Берманом отношения.
Когда, наконец, и Берман уехал, Энникстер снова лег в гамак, докончил чернослив и прочитал еще одну главу «Копперфилда». Затем закрыл лицо открытой книгой и уснул.
Час спустя, когда время уже близилось к полудню, он вдруг проснулся от собственного оглушительного храпа и сел, протирая глаза, жмурясь от яркого солнца. Во рту был такой гадкий вкус, оттого что он спал с разинутым ртом, что он пошел в столовую, налил себе стакан виски с содовой и выпил в три глотка, после чего сразу почувствовал себя лучше, и у него пробудился аппетит. Энникстер трижды нажал кнопку электрического звонка на стене за буфетом, давая знать на кухню, находившуюся в отдельном флигеле, что готов обедать. И тут же подумал: хорошо бы обед принесла Хилма Три, хорошо бы она и за столом прислуживала.
При усадьбе Энникстера имелась небольшая сыроварня, где изготовлялся сыр и другие молочные продукты в количестве, не превышавшем нужд обитателей усадьбы. Вел хозяйство старик Три с женой и дочерью Хилмой. Случалось, что троим там нечего было делать, и Хилме приходилось искать себе другое занятие. Она помогала на кухне, а раза два в неделю, замещая мать, производила уборку в доме Энникстера, стелила кровать, наводила порядок в его комнате и подавала обед. Этим летом она гостила у родственников, живших в небольшом городке на Тихоокеанском побережье, но с неделю назад вернулась, и Энникстер случайно застал ее в сыроварне. Высоко закатав рукава свежевыстиранной голубой блузки, она занималась изготовлением сыра. Энникстеру запомнились ее гладкие белые руки, округлые и прохладные на вид. Он никогда не поверил бы, что у молоденькой девушки могут быть такие полные, красивые руки. К своему удивлению, укладываясь спать, он поймал себя на том, что думает о ней, а, проснувшись утром, забеспокоился — не снились ли ему прошлой ночью прекрасные белые руки Хилмы. Но тут же обозлился на себя за то, что такие мысли лезут ему в голову, и разразился бранью в адрес всего женского племени. Нечего мужчине всякой дрянью мозги забивать. Имел уже он опыт в Сакраменто… И хватит! Женщины! Да кому они нужны? Уж он-то как-нибудь без них обойдется. Вздумала как-то раз, когда он зашел в сыроварню, состроить ему глазки. Не иначе как прельстить захотела. Только он видит их всех насквозь. Она у него дождется, пускай попробует. В следующий раз он так ее шуганет, что она своих не узнает. Он решил показать этой девице с сыроварни ее настоящее место, чтоб она убедилась в его безразличии и в полном отсутствии интереса к ней как к женщине. Однако, когда на следующее утро Хилма принесла ему завтрак, он лишился дара речи, лишь только она переступила порог его комнаты, и сидел, окаменев от смущения и уставив глаза в тарелку.
