Два коридора и лестничный пролет я преодолел быстро и без затруднений. Оказавшись в узком полутемном фойе, я остановился, чтобы обдумать свои дальнейшие шаги и не совершить непростительной ошибки. Стоило мне сейчас выбрать неверную дверь и наткнуться на кого-нибудь, как все мои старания пойдут насмарку – поднимется тревога и меня, несомненно, вернут в мою клетку. Я прислушался.
Из-за ближайшей ко мне двери раздавались голоса. В одном из них я, как мне показалось, узнал вызывающую содрогание фанатичную Полину Владимировну, дающую кому-то инструкции, которые я не смог разобрать. Итак, сюда соваться не следует.
Входная же дверь представляла, с моей точки зрения, еще большую опасность, ибо за ней, несомненно, размахивает топором утрешний дровосек и толпится всякий иной люд, большей частью недоброжелательный. Неужели ж у них нет черного хода?! Действовать надо было быстро, промедления я не мог себе позволить.
Совсем уж было собравшись принять независимый вид и выйти, как ни в чем не бывало, через главный вход, я вдруг услышал истошные вопли Герасимовны, исключительно резво для своего возраста поднимавшейся вслед за мной снизу. Смысл слов старой дамы я не смог разобрать, но этого и не требовалось, чтобы понять, что мое исчезновение обнаружено. Герасимовна топала и орала так, словно за ней гнались убийцы, и о том, чтобы незаметно покинуть лечебницу, не могло быть теперь и речи. Еще мгновение, и она будет здесь!
Беглым затравленным взглядом я обвел фойе и увидел незамеченную мною раньше нишу в самом дальнем и темном его конце, из которой, выбиваясь из-под неплотной занавески, торчало какое-то тряпье. Ее, должно быть, использовали как склад или хранилище. Ниша казалась забитой под завязку, и было совершенно неясно, найдется ли там достаточно свободного места для меня. Однако выхода не было – я метнулся в конец фойе и, с трудом протиснувшись-таки внутрь ниши, затаился в белье.
Я слышал, как поднятые по тревоге люди бегали по лестницам и кричали. Суматоха поднялась страшная, в больнице развилась столь активная деятельность по моей поимке, что я, съежившись, каждую секунду ожидал, что меня обнаружат. Случись это, меня, несомненно, подвергли бы экзекуции и, возможно, отправили на принудительные работы, но – о чудо! – никому не пришло в голову искать меня в куче слежалого затхлого белья, которое и в самом деле так воняло плесенью, что дух захватывало.
Постепенно суета сошла на нет и вокруг все стихло. Наверное, ответственные лица нашли другое решение вопроса, и от этого решения зависела, по сути, моя судьба. Они могли, разумеется, сообщить о моем бегстве в милицию, рискуя навлечь на себя гнев вышестоящих и обвинение в разгильдяйстве, но нельзя было исключать и той возможности, что они просто вычеркнули меня из списков пациентов и уничтожили документы, дабы не оставлять следов своей нерадивости. Я не знал, насколько важна была для них моя персона, как серьезно контролировалась здешняя документация и, что важнее, требовала ли спесивая Алеянц расправы надо мной. Почему Полина Владимировна не велела привести меня к себе, как обещала, и с какой стати дотошная и обязательная Герасимовна отлучилась при выносе трупа, дав мне тем самым возможность бежать? Вопросов было много, и ответы на них я вряд ли мог найти, сидя в набитой грязным бельем душной нише. Надо было выбираться.
