Хворост в этих горах был своеобразен — приходилось собирать отмершие ветви колючих кустарников, солянок. Они неважно горели, давали едкий то белый, то синеватый дым, пахнувший лекарствами. И все же костер приносил какую-то малую толику уюта, и лишаться его не хотелось.
Хорошо, когда днем светило солнце, пусть по-зимнему холодное и все же ощутимое. Обратив к нему лица, мы сидели с Тойчо у костра, пока продолжался отдых отары, беседовали о разном. В первые дни я пытался овладеть минимумом киргизских слов. Мой товарищ неплохо говорил по-русски, научился, когда служил в армии. Но мне хотелось хоть немного знать и его язык. Тойчо называл мне слова, объяснял их значение, а я записывал. Учил и короткие выражения.
Когда надоело учиться всерьез, я попросил:
— Ты научи меня, что девушке сказать, когда поеду в Дарауткурган, пойду в клуб.
Сохраняя серьезность, Тойчо диктовал мне:
— Мени сьёсюмбе алгоп качам Москвага.
— Что это значит? — спрашивал я, окончив записывать.
— Меня любишь, бежим в Москву, — очень довольный своей шуткой, переводил Тойчо.
Уку предложил мне съездить к братьям Кийку и Ма-насу Мойдуновым.
Я охотно согласился прогуляться к братьям, немало наслышавшись пересудов об их переезде в горы. Братья Киик и Манас — это было новое поколение чабанов. Оба окончили среднюю школу, но, несмотря на «образованность», пошли после службы в армии в чабаны. К тому же Киик не без хвастовства грозился обогнать самого Уку, давно ходившего в передовиках, привыкшего к этому. Братья приняли осенью отару молодых овец, готовились к первой чабанской весне.
К братьям Мойдуновым я поехал на недавно обученном жеребце, рассчитывал, что дальняя поездка поможет поскорее объездить его. Весь курс обучения его занял у нас четверо суток.
Четырехлетнего жеребца, до сих пор ходившего по поляне вольно, Уку поймал арканом. Боясь, что неук порвет аркан, набросили на шею и веревочную петлю. Потом почти волоком, привязав за хвост лошади, подтянули к глиняному дувалу и уже из-за глиняной стенки, не боясь, что ударит, надели уздечку. Потом жеребец шестнадцать часов простоял на привязи. Сначала рвался и так, и этак, потом успокоился. В это время его не кормили и не поили. Наутро жеребца оседлали, привязали на короткой веревке за хвост другой лошади и два часа таскали по поляне.
Я наблюдал все это и активно помогал чабанам. Однако, когда мне предложили сесть на неука, заколебался. Показалось, что товарищи испытывают мою храбрость.
