Лонцо, до сих пор находившийся в странном, полубессознательном состоянии, пришёл, наконец, в себя и посмотрел вперёд.
«Правильно… Локо должен запомниться красивым, а не пережившим Чёрную Хворь», - подумал он.
Впрочем, и постамент и костёр были настолько высоки, что заглянуть в гроб могли разве что птицы.
Вновь запели трубы, и к помосту приставили четыре лестницы. Четыре жреца поднялись по ним и встали спинами к груде поленьев, повернувшись каждый в свою сторону света. У каждого в руке был пергаментный свиток.
Трубы запели в третий раз, протяжно и медленно. Когда они смолкли, на площади воцарилась тишина, нарушаемая лишь фырканьем лошадей и скрипом сбруи. Тысячи людей безмолвно взирали на возвышение.
- Жители Лагодола, благословенного и великого, возлюбленные дети Гроз! - заговорили жрецы слаженно, как один, из-за чего голоса их сливались, резонировали и разносились по всей площади. - Сегодня мы прощаемся с достойнейшим из сынов королевского дома, с Локо Арнеро Горуа, герцогом Горским. Он был благородным воином и мудрым правителем…
С каждым зачитанным жрецами словом Дорскому всё меньше верилось в реальность происходящего. Вот только сон и не думал кончаться, и каждая его секунда раскаленным гвоздём вбивалась в сердце. Брата больше нет. За кого ему теперь воевать против целой империи? Против храма и оранжевых? Королевских шакалов герцог заметил только теперь. Они широким кольцом окружали помост, но смотрели не на него, а в толпу. Юноша по привычке опустил голову, пряча глаза под широкими полями шляпы.
- …пусть он оступился и поднял руку на избранного Грозами наследника… - слившиеся в один голоса жрецов отточенным клинком вонзились в сознание герцога.
Он вздрогнул и прислушался.
- …его высочество герцог Раданский простил брата, как порой прощают оступившихся детей своих Грозы, и память о нём не будет запятнана недостойным поступком…
Многотысячная толпа недовольно загудела, но голоса жрецов, не дрогнувшие ни на миг, перекрыли, а затем и подавили этот шум.
- Как это по-королевски, - неожиданно зло прошипел рядом Вирин, - арестовать, оклеветать, отправить к Седьмой, а потом великодушно простить!
Эта реплика словно прорвала плотину в сознании Дорского, и чёрная пустота начала стремительно заполняться кипящим гневом.
- Я сорву с него корону и втопчу её в грязь, - тихо, для одного только Вирина прошептал Лонцо, и ярость в его голосе заставила музыканта вздрогнуть.
Стараясь не проявлять эмоций, чтобы не привлечь внимания оранжевых, Лонцо вместе с остальными дослушал речь до конца. Солнце к этому моменту утонуло в горах, и свет над Торном начал меркнуть. Закончившие чтение жрецы спустились с помоста, и к поленнице потянулись факелы на длинных рукоятях. Стражи оттеснили толпу, оставляя вокруг помоста шагов двадцать пустого места. Трубы запели гимн Гории, но так медленно, что это больше походило на траурную песнь. Пламя занималось медленно и неохотно, словно не признанные храмом духи огня не были согласны с прощальной отповедью. Наконец, пламя окрепло и поднялось, слизнув с гроба алый флаг и только потом взявшись за синий. Лонцо вдруг обнаружил, что от его сердца ещё что-то осталось, и это что-то болезненно сжалось под треск пылающего дерева. Чтобы сдержаться и не закричать, Дорский перевёл взгляд на дворец. До него было шагов сто пятьдесят, но тьма ещё не сгустилась, и герцог смог разглядеть людей на галереях. Почти всех он знал. Советники, военные начальники, придворные… Лорда Биоро среди них не было.
