Муки после укола, сделанного человеку — подопытному кролику, — предмет исследовательского наблюдения. Каковы они, сколько длятся, когда наступит смерть...
Уколом можно вызвать и сердечную недостаточность. Она будет значиться в эпикризе, и, если наступит час реабилитации, родственникам скорбно сообщат: «Сердце не выдержало, бывает...»
В этом переулке, в полуподвальном этаже дома по четной стороне жил мой ифлийский приятель. Его мать была пианисткой. Она садилась к роялю, откидывая голову с тяжелым пучком волос...
А где-то совсем рядом, глубже этого полуподвала, составляли яды, вели дьявольские исследования, в корчах умирали люди.
Могли ли сюда дойти звуки рояля?
Помню этот переулок, аккуратные сугробы вдоль мостовой, желтый песок на тротуарах. Интеллигентные московские старички направлялись в диетическую столовую неподалеку.
Столовая, кажется, открылась в середине 30-х годов.
Микоян побывал в Америке и принялся американизировать советский общепит. Побольше закусочных, столовых. Горячие сосиски на каждом шагу, «московские булочки» (разрезанная булочка с котлетой внутри).
Не надо думать, будто Анастас Иванович Микоян был аполитичным хозяйственником. Будто интересовался лишь американским опытом производства «хот дог».
«СОВ. СЕКРЕТНО
Народный комиссариат внутренних дел Союза ССР
Шифровка вх. № 33537
...Для действительной очистки Армении просим разрешить дополнительно расстрелять 700 человек из дашнаков и прочих антисоветских элементов. Разрешение, данное на 500 человек первой категории, уже исчерпывается.
Микоян, Маленков, Литвин».
Первая категория — это расстрел.
Район Лубянки я помню с детства. Родился на Мясницкой, в Кривоколенном переулке. Воскресеньями с отцом гулял по Кузнецкому, Неглинной, Рождественке, по Варсонофьевскому переулку, Большому Кисельному.
На войне бывало так: плетешься ночью в полусне и придумываешь себе московские маршруты. Спускаюсь по Петровке, у аптеки сворачиваю на Рахмановский, с Неглинной на Рождественку, через Варсонофьевский на улицу Дзержинского...
Сейчас меня, москвича в третьем поколении, не тянет на эти улицы. Чужой город, отданный во власть шпане, спекулянтам и проходимцам. Кара за преступления, творимые на земле и в подземельях? За невольное соучастие в необъявленных войнах?
Не в том ли особенность этих войн, что ведутся они при молчаливом согласии не склонного задумываться народа?
Да, цензура, глухие ворота, катакомбы и т. д. и т. п. Вне вечной совсекретности серым кардиналам — стратегам, полководцам, и мелкой шушере — исполнителям делать нечего. Но тайна, незнание, на руку и безмолвствующему большинству. Она обеспечивает подобие душевного комфорта, позволяяя задним числом изумляться, «не верить глазам своим», отбрасывать убийственные факты.
