Я привел голубоглазого львовского художника к себе. Измученный бессонной ночью, он повалился на диван. Желая поддержать недолгий светский разговор, спросил, бывал ли я во Львове, в Прикарпатье.
Я ответил, что бывал в годы войны и в послевоенные годы, полагая, что тем завершил короткую беседу. Однако эти скудные сведения оживили гостя. Он принялся расспрашивать об Украинской повстанческой армии, об оуновских листовках, о судах над бандеровцами.
Его интересовало, волновало буквально все. Даже то, что мне представлялось мелочью.
Мы уснули запоздно. Прежде чем пожелать спокойной ночи, гость спросил, известно ли мне о гибели Степана Бандеры. Если нет, он готов утром рассказать об этом «преступлении века». Я поблагодарил. Из «тамиздатских» источников знал историю убийства.
Тогда художник удовлетворенно заметил, что хорошо, коль в Москве есть люди, которых это интересует.
- Чего тут удивительного? Виктор Платонович, кстати, киевлянин, русский писатель, — напомнил я.
Гость сказал, что Некрасов — особстатья, он верный друг украинской интеллигенции.
Я не стал уточнять, что Виктор Платонович еще недавно довольно скептически отзывался об этой интеллигенции. До поры до времени его, как и многих относительно молодых русских писателей, художников, актеров, национальный вопрос не слишком-то занимал. Это неудивительно. Гитлеризм потерпел поражение. Национальная идея, достигнув апогея, воплотившись в душегубки, лагеря смерти, оплаченная миллионами жизней, в том числе немецких, себя дискредитировала. Чего же над ней, этой идеей, ломать голову?
Однако история не всегда считается с элементарной логикой и не очень-то ее жалует. В какой раз подтверждалась правота Мандельштама: «Мы живем, под собою не чуя страны».
Так жили и люди, недавно шедшие за эту страну на смерть. Теперь им упорно внушали идею, не слишком отличную от гитлеровской. Вернее, вариант идеи, который должен был соответствовать стране «двунадесяти языков». При условии, что один из них — главный, одна культура — высшая.
Некрасов печально курил в том же холле, где накануне разговаривал с львовским художником. Жаль парня, жаль всех нас. За двадцать послевоенных лет рухнула еще одна надежда — надежда на жизнь, свободную от националистических перекосов.
Некрасов, возможно, не сразу, однако, увидел: несмотря на закрут, пробиваются ростки истинной украинской культуры, поднимается поколение, отвергающее соучастие в официальной лжи, не желающее, чтобы его самого травили или натравливали на других.
