Это ежедневное ритуальное бритье наводило на мысль, что крестьянская жизнь здесь отлична от жизни в Курской области, на Смоленщине и под Житомиром, что и война здесь какая-то другая.
Почему, однако, другая? Насколько?
Сперва хозяева отнеслись к нам настороженно. Проявляли умеренное гостеприимство людей, знающих, что постояльцы не нуждаются в приглашении. Но достаточно быстро установилось взаимное расположение. Хозяин ласково смотрел на моего начальника, не переставая удивляться: до чего похож на его сына! Надо же — такое сходство!
Сына угнали немцы. Как почти всех молодых мужчин этого села. Да и окрестных тоже.
И впрямь на деревенских улицах встречались женщины, ребятишки легко устанавливали контакт с красноармейцами. Особенно с шоферами. Но мужчины попадались редко.
В нашем временном доме, в комнате, служившей нам спальней, на оклеенной яркими обоями стене висели, как и в русских избах, за стеклом, в общей раме многочисленные фотографии. Одни были тронуты желтизной, другие — с притуманенным фоном — выглядели, словно сделанные совсем недавно. Бравые усатые старики, красавицы с густыми бровями, тщательно уложенными волосами, девушки в беретах тридцатых годов, солдаты в касках времен Австро-Венгерской империи, подофицеры в «конфедератках».
Хозяин, заметив мой интерес, охотно пояснял, кто кем ему или жене доводится. Часто звучало словечко «швагер». То есть свояк.
В языке чувствовалась близость Польши. Самогон называли «бимбером». Хозяин гнал его на совесть, из патоки. Жбан с почти прозрачной жидкостью охлаждался в погребе.
Обедали по-домашнему. Хозяйка к нашему пайку прибавляла свои запасы. Варила густой борщ, пекла пампушки, жарила шкварки.
Захмелев, хозяин рассказывал семейные истории. Иногда получалось, будто у него два сына, иногда — сын и дочь. Возможно, впрочем, и я после бимбера что-то путал.
Обедали долго, вставать из-за стола не хотелось. Но я чуть было не испортил эти благословенные часы.
Однажды, находясь в стадии легкого послеобеденного подпития, принялся снова рассматривать фотографии и обнаружил в зазорах между ними что-то нарисованное. Трезвому и в голову не пришло бы проявлять повышенный интерес к едва различимому контуру. Но хмельная любознательность побудила осторожно снять раму со стены, положить на кровать и, без труда отогнув длинные гвозди, вынуть картон, который прижимал фотографии к стеклу.
Во всю высоту тонкого картона на розовом фоне был напечатан серебристый трезубец. В нижней части гравюры — три профиля, портреты почти по пояс. На одном обычный пиджак, второй с вислыми усами, в расшитой украинской рубахе, на третьем — офицерский мундир вермахта.
