Однако сейчас желательны уточнения. Бандеровцы воевали на два фронта — против вермахта и против советских войск. «Галичина» входила в состав вермахта и таким образом помогала ему в борьбе с УПА. Все-таки это различие — существенно. Что касается восточноукраинской забывчивости, то и здесь не совсем просто. Голодомор — сокрушительный удар Москвы в ее необъявленной войне с народом. Один из ударов, наносимых обдуманно, с далеко простирающимися целями, с постоянным стремлением отбить память. Никакой это не бред — продуманные военные действия, акция властей, сражающихся с детьми, женщинами, стариками. С потенциальным противником.
В сороковые годы сторонники Степана Бандеры старались выработать иммунитет у жителей Карпат и Прикарпатья против советской идеологии, замешанной на страхе, лжи и короткой памяти. Сейчас мне это куда понятнее, чем в те далекие Станиславские дни, когда в поисках ясности я три или четыре раза сидел в зале, где при открытых дверях судили бандеровцев. В разбирательстве участвовали и адвокаты из Киева. Держались они с профессиональной уверенностью. Чаще всего напирали на молодость подзащитных, политическую неискушенность, незначительность преступлений. (Хранение оружия, выполнение обязанностей связников, эпизодических поручений.)
Судья обычно настаивал: преступления достаточно тяжкие.
Адвокат, избегая прямого спора, утверждал, что они совершались под нажимом, под угрозой.
На том же обычно настаивали и сами подсудимые, скорее всего проинструктированные защитником.
Примерно сверстники Марии из N, разделявшие ее взгляды. Но уже загнанные в угол.
Раскаяния, заверения в отказе от «преступной деятельности» звучали не всегда искренне. Иной раз страх перед приговором ломал молодые души.
Отказ от последнего слова стоил еще двух-трех лет лагерей. Сроки колебались от четырех примерно до восьми лет.
Знакомый военный юрист растолковал: на скамье подсудимых мелюзга, случайный улов, срок приговора ничего не стоит, в лагере пересмотрят, добавят. Дичь покрупнее судят при закрытых дверях и по другим канонам.
Трудно было мне, двадцатипятилетнему офицеру, установить собственное отношение к происходившему на моих глазах, при моем — так или иначе — участии. Я служил в армии, погрязшей в необъявленной войне.
Два года тому назад лейтенантик в латаной гимнастерке х/б тщился понять лозунг, выведенный большими белыми буквами на полуобвалившемся заборе. Нынешний капитан ходил на судебные процессы, листал бандеровскую книгу и лучше разбирался, что к чему. Но не настолько лучше, чтобы утвердиться в своем «да» или «нет». Хотя бы внутренне.
