Не утвердившись, он, невзирая на все искания, оставался, как утверждали авторы бандеровских прокламаций, в лагере оккупантов. Со всеми вытекающими...
Да надо ли преувеличивать искания и переливы?
Послевоенный Станислав, уже накрытый первой волной русификации, еще сохранял черты польскости. В украинскую мову на улицах, на барахолке близ ратуши вплеталась то напевная, то шипящая польская.
Вопреки утверждениям Марии открытой вражды между украинцами и поляками не чувствовалось. Но оговорюсь: нам был доступен лишь верхний слой. Помимо того, поляков и украинцев сближала неприязнь к новой власти. Неприязнь обычно переносили на русских. Тогда «мы» объединяло украинцев и поляков.
Я сейчас не о листовках с угрозами, но о мелочах повседневного общения. Девушка в окошке почтамта никак не могла прочитать русский текст и просила переписать его более разборчиво, крупными печатными буквами. В магазине не слышали твоего вопроса, не замечали тебя. В кинотеатре кассирша разводила руками — билеты кончились. И тут же продавала билет стоявшему позади цивильному. Он, видите ли, заказывал еще утром.
На рынке — этом море страстей человеческих — русскому продавали за одну цену, украинцу — за другую, поляку — за третью. Дороже всего, конечно же, русскому.
Маленькие кафе — пяток низких столиков в клетушке на лестничной площадке первого этажа — содержали обычно пожилые поляки. Чашечка ароматной жидкости, рюмка водки, бутербродик в треть ладони, именуемый «канапкой». Миновал месяц, второй, и мы почувствовали притягательность уютных забегаловок: сиди покуривай хоть час, хозяин после второго визита дружески подсаживается, окончательно признав своим клиентом, будет отпускать в кредит, уверенный: расплатишься в день получения «денежного содержания».
Растянуть «содержание» на месяц никто из нас, привыкших, что армия поит, кормит и обмундировывает, не умел.
У многих появлялись «свои» кафе, «свои» паны. Пан Стефан ко мне расположился, когда я, хватив сверх «наркомовской нормы», уверил его, будто понимаю по-польски, будто в городке Едличе, где мы долго стояли в предвидении январского наступления 1945 года, у меня была роковая любовь. И т. д. и т. п.
Единственная во всем этом правда — наша длительная стоянка в Едличе.
Спустя много-много лет, путешествуя по юго-восточной Польше с Адольфом Якубовичем, я надумал завернуть в Едличе. Дом красного кирпича отыскали без труда. На кухне старуха чистила картошку. Якубович принялся объяснять, кивая на меня. Во время войны советский товарищ был офицером, останавливался у старшей пани. Старшая пани заметила, что в ее доме останавливалось множество советских офицеров.
