Уже после моего перевода в Станислав неизменно навещавшие однополчане сообщили, что хозяйку и ее мать арестовали. Больше их никто не видел.
В Станиславе, в редакции газеты 38-й армии, где я теперь служил, обстановка была менее благодушной, нежели в Калуше. Постоянно проверяли, не пусты ли наши кобуры для ТТ, есть ли патроны. На стрельбище за городом проводились тренировки. На них иногда присутствовали командующий, члены Военного Совета.
Редкий день на улицах города духовой оркестр не исполнял траурный марш. Война оставалась позади, а солдаты, выжившие после Сталинграда, Курской дуги, Дукли, гибли теперь от пуль, пущенных из засады, от снайперских выстрелов, ловко брошенных гранат, от мин, спрятанных на дороге.
Правда о происходящем путалась с неизбежными выдумками. Но где одно переходит в другое?
Утверждали, что бандеровцы контролируют передвижение всех наших частей и подразделений до роты включительно. Следят за каждой генеральской машиной. У них установлены потайная телефонная связь, система наблюдателей и информаторов.
Сколько здесь правды, сколько вымысла? Но все новые могилы — горькая правда.
Рыли могилы, хороня своих людей, и бандеровцы.
Они лучше ориентировались в родных горах, умели налетать, как снег на голову, и стремительно скрываться. Но боевой техники у нас было поболее. Надо полагать, коллеги майора Спицына насаждали агентуру в мятежных селах, в оуновских отрядах.
Мстительное чувство распалялось по обе стороны незримой линии фронта в этой необъявленной войне. В одной из бесчисленных необъявленных войн XX столетия.
Как-то я заглянул в музей, где выставлялись изделия народного творчества — искусно расписанные яйца, поразительно вышитые рушники, трости с выжженным рисунком, мастерские поделки из дерева. К нам, группе офицеров, подошел бородатый сотрудник музея. Говорил он по-украински, но вполне доступно, охотно давал пояснения. Сперва речь велась о великих умельцах-гуцулах. Постепенно искусство уступило место политике. Трагическая участь народа, обреченного на порабощение. Поляки, немцы, русские навязывают свою волю, лишают свободного воздуха, необходимого для истинного творчества. Но свободолюбивый дух неистребим, грядет время...
Одно дело — выстрелы в ночи, короткие очереди. Гаснущие вдали крики, стоны. Другое — спокойная, неторопливо-обстоятельная речь интеллигентного экскурсовода, в тиши музейных зал объясняющего тебе, что ты непрошенный гость, поработитель и ничего, кроме народной ненависти, не жди. Экскурсовод академически невозмутимо втолковывал: здесь почитали труд, правду, Божье слово. Мы принесли ложь и безбожие.
