Я встретился с участниками этого смертельно опасного предприятия. Доктор Мариан Киляр, медсестры Мария Корнецкая и Саломея Зелиньская рисковали головой. Однако сейчас буднично вспоминали эту историю, уступая все лавры монахине Катерине: «Вот она-то...»
Я не поленился съездить в женский монастырь (в кои веки случается такое) и удостоился беседы с величественной, невозмутимой настоятельницей сестрой Катериной, говорившей тихо и уверенно, спокойно взиравшей сквозь очки в позолоченной оправе.
Она не делит больных и раненых по какому бы то ни было признаку, кроме тяжести болезни и ранения, кроме степени необходимой помощи. Немец это, украинец, поляк или русский, ей безразлично.
- Совершенно безразлично? — недоверчиво переспрашиваю я.
- Так, — величественно кивает поседевшей головой настоятельница.
Откуда нам, с младых ногтей вовлеченным во всевозможные единоборства, в борьбу, которую по насмешливому замечанию А. Твардовского надлежит вести даже «навзничь или боком», набраться невозмутимости, свойственной настоятельнице захолустного монастыря? Не только разумом понять, но и душой постичь великую мудрость милосердия и сострадания? Нам, привыкшим, что жизнь — это борьба?
Но если вечная борьба, то и постоянный риск.
О риске тоже возникал разговор, когда касалось истории спасенных раненых.
- Боже коханый, — вздыхали мои собеседницы в Саноке, — в войне на каждом шагу рисковали. После войны — тоже.
- После войны? — удивился я.
- Разумеется. В сорок седьмом году генерал Сверчевский, вице-министр национальной обороны Польши, провел в Саноке свою последнюю ночь. Наутро в Бещадах его застрелили бандеровцы.
- Если генералов подстреливают, как куропаток, каково, проше пана, простым смертным?
Относительно генерала Кароля Сверчевского, числившегося в Красной Армии Карлом Карловичем, воевавшего в Испании под звучным псевдонимом «Вальтер», сочетавшего участие в объявленных и необъявленных войнах, мне кое-что было известно. Имелись на сей счет туманно-расплывчатые планы, именуемые «творческими». Я не спешил с их осуществлением. Но и не собирался откладывать в долгий ящик. Целые дни корпел в варшавских архивах, слушал рассказы соратников Сверчевского по Испании и Польше. Иной раз наталкивался на документы, давно утратившие свою секретность, но все еще малоизвестные.
Из Директивы Гиммлера:
«Следует исключить сохранение какой бы то ни было собственной польской национальной и культурной жизни. Польских школ в будущем уже не будет. Следует запретить всякие религиозные службы на польском языке. Все не поддающиеся германизации элементы должны быть безусловно устранены. Красной питью нашей политики должно быть удержание этих слоев всеми средствами на возможно более низком культурном уровне».
