Ипполит Кириллович: Алексей Федорович – «это… юноша благочестивый и смиренный, в противоположность мрачному растлевающему мировоззрению его брата» Ивана (15, 127).
Рассказчик: Григорий «о покойном Смердякове выразился… что его безбожеству Федор Павлович и старший сын учили» (15, 97).
Федор Павлович, склоняясь под иго мысли сына, вопрошает: «…Говори: есть Бог или нет?.. Нет, нету Бога… Гм. Вероятнее, что прав Иван» (14, 123, 124).
Иван для своего отца оказывается истиной в последней инстанции не только в вопросах мировоззренческих, метафизических, но и во вполне земных, прагматически амбициозных. В разговоре с Иваном и Алешей о Скотопригоньевском монастыре Федор Павлович заявляет:
«А все-таки я бы с твоим монастырьком покончил…
– Да зачем упразднять? – сказал Иван.
– А чтоб истина скорей воссияла, вот зачем.
– Да ведь коль эта истина воссияет, так вас же первого сначала ограбят, а потом… упразднят.
– Ба! А ведь, пожалуй, ты прав. Ах, я ослица, – вскинулся вдруг Федор Павлович…» (14, 123).
Коварная сила обольщения некогда «светоносного» Ивана-Люцифера оказывается по инерции все еще властной при встрече не только с и без того уже шаткой душой отца, но и в общении с «херувимом» Алешей. Это обнаруживается косвенно в разговоре последнего с Ракитиным:
«Да что с тобой… Осердился на кого, что ли? Обидели?.. Да неужель ты только оттого, что твой старик провонял? Да неужели же ты верил серьезно, что он чудеса отмачивать начнет? – воскликнул Ракитин, опять переходя в самое искреннее изумление… – Так ты вот и рассердился теперь на Богато своего, взбунтовался: чином, дескать, обошли, к празднику ордена не дали! Эх вы!…
– Я против Бога моего не бунтуюсь, я только мира Его не принимаю», – криво усмехнулся вдруг Алеша» (14, 308).
Для читателя совершенно очевидно, что здесь устами младенца говорит не сама истина, а ужасное предубеждение Ивана. Это Иван своим заявлением: «Я не Бога не принимаю, пойми ты это, я мира им созданного, мира-то Божьего не принимаю» (14, 215) – заронил, увы, зерно сомнения и в душу Алеши. Знаменательно, что случилось это в «один из самых тягостных и роковых дней» (14, 305), в день, когда умер его любимый учитель и душа юноши была потрясена столь сильно и во всем своем составе столь ослаблена, что оказалась временно беззащитной перед казуистическими, но ведь столь пламенными, заразительными словами Ивана, в которых была же, конечно, и какая-то правда. Не вся правда, как мы понимаем вместе с автором, но какая-то всё же была.
