— Господи! Да неужели же все едино? — обхватив руками голову, прошептал Иван, и свеча в его правой руке вдруг так ярко осветила лицо, на какую-то секунду превратив его, мужика, в юношу. От него вдруг повеяло такой добротой и такой чистотой, что обернувшийся Пантелеймон вздрогнул:
— Ванька, ты это или не ты?
А потом и все остальные обернулись и в каком-то недоумении замерли.
На месте прежнего Ивана стоял еще не позабытый ими юноша, только что прибывший на фронт. Словно он пришел из начала войны. Уста его шептали. Трое мужичков прислушались.
— Спасибо тебе, мама, за все тебе, дорогая, спасибо, за то, что и победили мы, и остались живы…
Вдруг, опустив руки, юноша вновь стал Иваном — тихим, большеглазым, с черной родинкой на левой щеке и с недобритым расцарапанным подбородком. Глаза его все еще светились: это был след нахлынувших на него воспоминаний о дне, когда он один, оставшись в живых из сорока шести бойцов, как безумец, став во весь рост, пошел с тремя связками гранат крошить немецкие танки. Ну а потом без единой гранаты и без единого патрона он, раненный в голову, пал на землю и, прижавшись к ней стриженой головой, прошептал: «Мамка, танки не прошли, я победил».
Он плакал, раскоряченные толстые пальцы обеих его рук проткнули землю, точно нежную копну материнских волос. А когда утих шум артиллерии, он вдруг услыхал до боли знакомый звук. Это шмель гудел над несломленным цветком… И чей-то голос просил: «Миленький, обними меня, обними».
В трех шагах от него догорали немецкие танки.
Санитарка, быстро перевязав ему голову, высвободила его грязные пальцы из земли и, перевернув на спину, пристегнула к нему ремни, за которые придется тащить его, а потом, с испугом посматривая на танки, она опять затараторила быстро и громко: «Миленький… ну обними меня…»
Антип шагнул к Ивану, хлопнул его по плечу и спросил:
— Жив?
— Жив, братцы, жив, — ответил Иван и, кинувшись к мужичкам, стал свободной рукой обнимать их. Пламя свечей, приближаясь друг к другу, необыкновенно ярко освещало их лица, особенно тогда, когда они прижимались плечами.
Баба Клара, незаметно вошедшая в погребок, замерла в левом углу. С удивлением смотрела она на сцену, происходившую между совхозными мужичками, смотрела и глазам не верила. Слушала и ушам своим не верила.
— Ребята! — тихо сказал Пантелеймон. — А вы помните танкиста Пашку?
— Помним, — тихо ответили и они.
— А артиллериста Веньку?
— А как же.
— А связиста Еремеича?
