— Ну а потом, — продолжил Витька, — она вдруг как-то удивленно, точно придя в себя, спрашивает меня: «Миленький, снежную воду раньше пил?»
«Нет…»
«Ой, а ведь только она тебе поможет…»
А я стою и думаю: «Эх ты, Нинка, Нинка, была ты бабой, бабой и останешься. Да меня, если хочешь ты знать, дорогая, не такие светила пытались на ноги поставить, и ничего у них не вышло. Все медики страны, можно сказать, от меня отказались, а ты, дурочка, думаешь снежной водой меня исцелить».
Нинка нашла бутылку, заткнутую кукурузной пробкой. Жидкость в ней была уж очень какая-то подозрительная, мутная, а на дне даже плавал войлочный осадок.
«А что это?..» — спрашиваю я.
«А это снежная вода из Касьяновки…»
Я испугался: «Чего доброго, отравит». Но Нинка строго-настрого приказала пить.
«До каких пор пить?» — спросил я ее.
А она:
«Пока не обопьешься…»
Смотрю я на плавающий войлок и, чуть не плача, прошу ее:
«Нин… а может, не надо?.. Уж больно вода ваша эта касьяновская подозрительная, словно на валенках настояна».
А она:
«Витя, ой как, милок, надо тебе ее выпить…» — и рассказывает, что с ее дружками, Васькой-чириком и с Никитой-грузчиком, когда они грибами отравились один раз, она их вот этой самой снежно-войлочной водой отпоила. Тут я поверил ей и с радостью всю бутылку выпил.
И зачем я только Нинку полюбил?.. Дурак я, ну и дурак… вот полюбил на свою голову…
А она мне на ухо:
«Как дела?..» — и нежно стала гладить мою голову.
Я глазами подвигал вверх-вниз — боли нет. Тут я от радости как крикнул:
«А ты знаешь, Нин, у меня голова не болит…»
А она улыбается.
«У-у… — взревел я, почувствовав силу. — У-у…»
Но тут к станции, где мне пересадку делать, подъехали.
«Нин, а Нин? — спрашиваю я. — А может, мне не надо сходить?..»
«Нет, надо», — и подает мне чемодан.
«Эх… — думаю. — Ну что ж это за штука такая, жизнь?»
А она шепчет:
«Погоди. Немного погоди. То ли еще будет на Рождество…»
Поезд тронулся.
«Вить, а Вить… слушай, а ты обязательно приезжай к нам на Рождество, приезжай, Вить, колядовать с тобой будем. — И, поцеловав меня на прощание, она прыгнула на подножку вагона и, кинув мне свой платок, прокричала: — Только не забывай, слышишь, никогда в жизни никого не забывай…»
«Нинка… Нинка… — закричал я в каком-то отчаянии и кинулся вслед за уже прилично набравшим скорость составом. — Нин-ка-а-а…»
«Дура-чо-чек…» — все, что я услышал в ответ.
Я сгреб руками ее платок и, закрыв им лицо, сидя у железнодорожного полотна, проплакал, наверное, более часа. Как ни встряхивал я свою голову, как ни думал и ни расстраивался — голова моя не болела.
